Закаты

— А где же Бедокуров? — спросил батюшка. — А, вот вы. Возьмите вторую хоругвь, она очень тяжёлая, а вы — здоровяк.

Чижова резануло, что батюшка подчеркнул крепость белокуровского телосложения в противовес не очень крепкому телосложению Чижова, но и порадовало то, как отец Николай ошибся в произнесении фамилии главного редактора «Бестии». Точно, что он Бедокуров! Даже этот едкий дым стал казаться набедокуренным Белокуровым, а не матушкой.

Выстроились, отец Николай снова поспешил в алтарь. Стали ждать колокольного звона. Наступила торжественная тишина. И вот — бом, бом, бом — зазвенел Полупятов. Распахнулись Царские Врата, из алтаря вышел дорогой батюшка с крестом и фимиамом, громко запел:

— Воскресение Твоё, Христе Спасе, Ангели поют на небесах, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!

Крестный ход тронулся за Анной Афанасьевной, несущей фонарь с горящей внутри него свечою, за ней — матушка с иконой, Чижов и Белокуров с хоругвями, отец Николай, за ними — все остальные. Выходя из храма с пением тропаря, Чижов глянул на второго хоругвеносца, и Белокуров тоже посмотрел на него. И невольно оба улыбнулись друг другу. Потом шли вокруг храма, продолжая петь взволнованными голосами, и Чижов уже мысленно молился обо всём хорошем, что было задумано, — о том, чтобы отец Николай и матушка Наталья оказались венчанными, чтобы поединок с Белокуровым прошёл бескровно, чтобы в следующее воскресенье отец Николай повенчал Чижова и рабу Божью Елизавету...

Обойдя вокруг церкви, остановились у затворенных врат, словно в преддверии Гроба Господня. Ветер с реки раскачивал хоругви, трепал пламя свечей. Отец Николай встал спиной к вратам храма, помолчал немного и радостно запел:

— Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!

И все подхватили эту песнь, возвещающую о том, что воскрес Спаситель наш, Он снова с нами — встречайте! встречайте Его!

Чижов и Белокуров снова переглянулись и снова улыбнулись друг другу. На жену-изменщицу у Василия Васильевича пока ещё не хватало силы и радости смотреть.

Отец Николай стал читать «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...», а все люди на каждый стих отвечали пением: «Христос воскресе из мёртвых...». Наконец батюшка движением креста начертал крестное знамение на вратах храма, отворил их и повёл крестный ход за собой внутрь. Подойдя к правому клиросу, Чижов вставил древко хоругви в ячейку, а сам отправился на клирос вместе с Анной Афанасьевной, матушкой, Прасковьей и Марьей. Начался канон Иоанна Дамаскина. Сейчас всё существо Василия Васильевича было охвачено пасхальной радостью, по сравнению с которой и измена жены, и завтрашняя дуэль, и даже невенчанность отца Николая и Натальи Константиновны — всё казалось мелким пустяком На каждое приветствие отца Николая «Христос воскресе!» Чижов громко и счастливо отвечал: «Воистину воскресе!» Потом было пропето «Друг друга объимем, рцем братие! и ненавидящим нас простим вся воскресением!» — и все стали целоваться. Расцеловавшись с батюшкой, матушкой, Анной Афанасьевной, Прасковьей и Марьей, Чижов почувствовал такое сильное умиление, что сошёл с клироса, шагнул прямо к Белокурову и сказал ему:

— Христос воскресе, Борис!

— Воистину воскресе... — растерянно и растроганно пробормотал в ответ Белокуров и троекратно облобызался со своим завтрашним соперником, и Чижов только теперь почему-то обратил внимание на то, что он сбрил свои роскошные усы.

— Христос воскресе, Ладушка, — подошёл Василий Васильевич к жене-изменнице, обнимая её и целуя. Сейчас он чувствовал себя не её мужем и даже не Василием Чижовым, а служителем Солнца правды, облачённым в красный пасхальный стихарь.

Жена так взволновалась, что даже не могла чётко вымолвить своё «Воистину воскресе». Её волнение тронуло его душу, и, возвращаясь на клирос, он шептал себе: «Мы повенчаемся!»

Отец Николай принялся читать слово Иоанна Златоуста, Чижов вслушивался в него как никогда. Богатые и нищие днесь становятся друг против друга и с целованием вместе радуются Воскресшему Христу, постившиеся и непостившиеся, усердные и ленивые, твёрдые и шаткие, верные и неверные, обманутые мужья и коварные любовники.

— Где, смерть, твоё жало? Где твоя, аде, победа? — возглашал батюшка. — Воскресе Христос, и ты низвергся еси! Воскресе Христос, и падоша демони! Воскресе Христос, и радуются Ангели! Воскресе Христос, и жизнь жительствует!..

За окончанием утрени последовало совершение Часов и Литургии, и время летело незаметно, как всегда бывало в пасхальную ночь. Чижов читал и пел на клиросе вместе с женщинами, зная, что голос его красиво распространяется по храму и что Белокуров и жена слышат его. Что же они сейчас чувствуют оба? И почему он сбрил усы?..

С этих сбритых белокуровских усов стало зарождаться в Чижове новое нехорошее чувство. Мелкое, оно елозило где-то далеко за спиной, будто хлебная крошка в постели, которую всё никак не можешь стряхнуть, потому что для этого надобно проснуться, встать и перестелить простыню. Что-то уж очень подозрительное отдалённо мерещилось Василию Васильевичу в белокуровском акте сбривания усов. Зачем? Почему? Может быть, целуя его на грешном ложе, она спрашивала: «А ты можешь ради меня сбрить свои шикарные усищи?»... Он гнал от себя видения, страдая от того, что они посещают его именно в такие минуты праздника и чистоты, света и радости, но они снова возвращались к нему, словно неотвязчивые мошки.

Он вспомнил про клевету Вячеслава, и, когда выпадало отдыхать от чтения и пения, когда должны были петь только женщины, Василий Васильевич горячо молился: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Ради светлого Воскресения Твоего соделай так, чтобы батюшка и матушка были повенчаны. И тогда гармония мира восстановится! Сделай так, милостивый Боже, молю Тя!»

Он знал, что Бог слышит его молитву, но не знал, заслужил ли он, чтобы Бог её исполнил.

Потом он выходил читать, стоя перед всеми, Символ веры. Это ему удавалось с успехом и в предыдущие Пасхи, но сегодня был особенный случай — он впервые был облачен в стихарь, а лицом к лицу перед ним стояли жена и её любовник, и он не имел права сбиться, не имел права плохо пропеть утверждение Истины. Во время пения он заметил, что Белокуров и Лада стояли поодаль друг от друга, заметил также и то, что сбоку от Белокурова стоит какая-то красивая женщина, явно из богатеньких, и то и дело с нескрываемым любованьем поглядывает на издателя «Бестии». Многие из тех, кто стоял в храме, подпевали, как и положено в таких случаях, но ни Белокуров, ни стоящая рядом с ним красотка явно не знали слов Символа веры, и когда, закончив, Василий Васильевич возвратился на клирос, первое, что подумалось, было: «В том-то и дело, что ты издатель «Бестии», а не «Мессии»!

Потом он ещё раз выходил читать перед всеми — «Отче наш». И на сей раз Белокуров подпевал. Хоть эту-то молитву знал газетчик! И то — слава Богу! Снова вернувшись на клирос, Чижов стал вспоминать всё доброе и хорошее, что было связано в его жизни с именем Белокурова до того, как случилось несчастье. Каждый свежий номер «Бестии», прочитывавшийся от корки до корки, разнообразие чувств, вспыхивающих в душе после каждой статьи, хотя, конечно, много попадалось и слабых материалов... Боже, насколько было бы легче, если бы она изменила ему с каким-нибудь гнусным московским комсомолишкой. Или даже независькой! С Лимоновым, с Дугиным! Только не с Белокуровым!

Ни к исповеди, ни к причастию они не подходили — ни Лада, ни Белокуров, ни его товарищ, который с ним вместе сегодня приехал, ни та красотка, которая постоянно поглядывала на безусого газетчика. Василий Васильевич исповедовался кратко, потому что всё уже было сказано батюшке в беседах. Только добавил:

— Об одном из ближних своих, батюшка, худое помышляю и ловлю себя на мысли, что готов иногда убить его. Каюсь!

— Ну, ты-то не убьёшь никого, — благодушно, в честь праздничка, утешил отец Николай. — Я бы тоже Наталью свою за сегодняшние сырые дрова убил бы, — добавил он шутливо и шёпотом, чтоб, не дай Бог, никто не услышал.