Закаты

— Видишь, — наклонившись с улыбкой к Чижову, сказал отец Николай, — какое я заветное слово придумал, помятуя об её украинском происхождении? «Будь ласка» по-украински значит «будь добра», а я сделал такой русско-украинский гибрид: «будь ласточкой». Видишь, несёт.

Наталья Константиновна внесла поллитровую банку козьего молока и плеснула отцу Николаю в борщ три столовых ложки. При виде такого неслыханного безобразия и кощунства Вячеслав раскрыл рот и даже отложил от себя свою ложку.

— Как это понимать, отец Николай? — от удивления и негодования он даже забыл про звательный падеж.

— Так уж и понимай, — сказал отец Николай. — Ты вон каждую ложку крестишь и каждому огурцу кланяешься, а я, грешник, в последний день Великого поста борщ молоком заправляю.

— Да, в общем-то, небеса не разверзнутся, конечно... — выдавил из себя, как из тюбика, строго постящийся гость. Он вздохнул, покачал головой, вернул ложку и стал доедать борщ.

— Ещё кому-нибудь побелить? — спросила матушка простодушно.

— Спасибо, Наталья Константиновна, я уже почти доел, — пробормотал Чижов и устыдился того, что не проявил солидарности с отцом Николаем. Но, с другой стороны, у него ведь не было потребности белить борщ, который, бели не бели, вряд ли сделается вкуснее. И всё же надо было хотя бы ложечку дозволить, а то получалось, что он заодно с Вячеславом. Но, с другой стороны, и пост ведь не отменила Церковь, как не отменила и телевизор... В таких путаных раздумьях он всё же одолел второй этап обеденных мучений, а от третьего хотел храбро отказаться, да не смог. Матушка сказала:

— И без разговоров. Откуда силы-то возьмутся?

— Силы должны от Господа посылаться, — заметил Вячеслав, сам, однако, не отказываясь от гороховой каши.

Попробовав вермишель с грибной подливой, Чижов горестно пожалел, что тоже не заказал себе гороховую кашу.

— Чего ж ты ешь тогда? — спросил Полупятов у Вячеслава. — Не ел бы, коли тебя Бог питает.

— А я и не утверждаю, что я святее всех, — отвечал Вячеслав. — Такой же в точности грешник, как и все остальные, а в прошлом и вовсе на дне лежал, только в последние годы со дна стал выкарабкиваться. Но хотелось бы дойти до такого совершенства, чтобы и не есть вовсе, а только Божьим словом выть свою потчевать.

— Да нет такого слова! — возмутился отец Николай. — Что за выть такая? Никогда не попадалось мне в старославянском.

— Как нет! Есть, — возразил гость твёрдо и уверенно.

— Наташ, принеси словарь Даля, будь ласточкой.

Доставленный матушкой словарь, увы, сулил посрамление не Вячеславу, а отцу Николаю. «Выть» в значении «позыв на еду, алчба, аппетит, голод, охота есть» там действительно имелась. Потерпев сокрушительное поражение и как постник, и как знаток русского языка, батюшка поднялся из-за стола, провозгласил благодарственные молитвы и чай отправился пить отдельно в свою комнату, приказав на прощанье:

— Вячеславу и Василию два часа перед баней поспать, а Алексею топить баню.

— Топится уже вовсю, отец Николай, — отрапортовал Полупятов.

— Следить, чтобы натоплена была, как подобает. Чтобы Христово Воскресение чистым телом встречать, не токмо чистой душой.

— Мы, матушка, тоже пойдём в гостевую чай пить, — сказал Чижов. — Спасибо за необычайно вкусный обед.

— Без этого самого обед — всё равно что его и нет, — молвил Полупятов, видимо, вознамерившись стать местным сочинителем прибауток на определённую тему.

— Завтра будет это самое, потерпи, Лёша, — взмолилась матушка. — Не пей уж до праздника и не ходи никуда, ни в какие «Девчата», за баней следи, да в храме печку топи, — чтоб тепло было. Ночи-то ещё холодные.

Чижов не собирался пить чай в гостевой избе, он просто прекрасно помнил, каковы у матушки чаи. Выйдя из дому вместе с Вячеславом, он подивился на его пальто — погода стояла довольно тёплая, конец апреля, солнышко. Но потом смекнул, что Вячеслав, должно быть, сильно воздерживался весь пост, оттого и зябко ему. Батюшка ведь про него, кажется, сообщал, что он вообще не вкушал пищи с самого начала Великого поста.

— Вячеслав, — обратился Чижов к нему, направляясь к гостевой избе, — это про вас отец Николай рассказывал, что вы так строго поститесь?

— Весь Великий пост ничего не ел вовсе, — с гордостью отвечал Вячеслав. — В Лазареву субботу впервые вкушал соки, приготовленные из моркови. В Вербное воскресенье — твёрдую пищу. В начале Страстной седмицы приехал сюда, к отцу Николаю. В дороге уже ел и картошку и овощи, будучи путешествующим. А здесь, у отца Николая, встретил разносолы. Я, конечно, не в осуждение, ибо осуждение само по себе есть великий грех, но то, что произошло сегодня на наших глазах, по-моему, ни в какие ворота не лезет. С таких побелок борща и начинается беззаконие. Врагу рода человеческого только дай, во что коготок вонзить. Я отца Николая не осуждаю, но и, как говорится, не одобряю. Невольно начнёшь верить слухам о том, что он не раз был уличён в тайноядении.

Чижов, переполненный всё ещё радостями и благостями утренней субботней службы, даже не хотел и спорить с Вячеславом. Он поднялся на крыльцо гостевой избы, открыл ключом дверь, вошёл и поспешил прилечь на кровать, лишь сняв сапоги. В избе уже не было так тепло, печка остыла, но зато запах полупятовского перегара полностью исчез. Василий закрыл глаза и вознамерился поспать или хотя бы подремать пару часиков. Вячеслав тем временем занялся оживлением печки, но его недолго хватило на молчание, и он заговорил, едва только Василий имел неосторожность приоткрыть глаза.

— Не знаю, как вы, но я до сих пор так и вижу, как эти три ложки молока льются к отцу Николаю в борщ. Интересно, что бы сказали на это монахи? Во мне всё так и кипит. Не знаю, как в вас, должно быть, вы более попустительствуете.

— А почему же вы сами-то, Вячеслав, до сих пор не постриглись в монахи? — ответил Чижов вопросом на вопрос.

— Как же я могу постричься, если я сам, милый мой, только недавно получил Божью любовь и принял Таинство крещения? Мне до монашества ещё ползти и ползти, всё вверх и вверх, ломая ногти, — заговорил Вячеслав ровно поставленным голосом. — Я, брате мой, как будто в бездонный колодец провалился, но не канул, а стал подниматься по склизким каменным уступам. Пока у нас есть время, охотно могу рассказать вам свою жизнь. Хотите?

«Только этого не хватало!» — хотел воспротивиться Чижов, но, будучи рабом вежливости, произнёс вместо этого:

— Хочу.

— Довольно обречённо сказано. Но вы не пожалеете. История моей жизни поучительна. О ней можно выпустить короткую брошюрку и продавать среди церковной литературы под рубрикой «Покаяние». Мне сорок два года. Из них — только год истинного света. Ровно год с тех пор, как я бежал от соблазнов и пришёл ко Христу. А до этого — сорок один год беспамятства, греха, разврата.

— Что ж вы, и в младенчестве грешили и развратничали? — усмехнулся Василий Васильевич.

— Ну, вычтите младенчество, — согласился с замечанием Чижова Вячеслав. — Сколько там лет до эпохи полового созревания? Лет с десяти я уже был ввергнут во мрак малакии. Карты с голыми бабами — вершина моих тогдашних мечтаний. Прыщавый, гнусный отрок, я подглядывал в щёлочку, когда бабы переодевались на пляже. Лет в двенадцать я уже курил и пробовал пить вино и даже водку. Дрался с другими такими же подонками. Несколько раз поворовывал. А уж лазить по чужим садам и за воровство-то не считалось в нашей шпанисто-пацанской среде. Кстати, никогда не произносите слова «пацан». Оно не русское, а уголовно-еврейское, производное от «поц», что значит по-еврейски сами знаете что.

— Рюмка водки? — съязвил Чижов.

— Нет, не рюмка, — не понял юмора Вячеслав. — А тот самый орган, от которого идут все грехи наши начиная с малакии. Так вот, вспоминая о себе юном, я и не могу иначе назвать себя, чем пацаном. Гнусным и прыщавым пацаном. К армии я созрел уже как законченный негодяй. В армии меня били, и, как я теперь прекрасно понимаю, то бил меня Бог, а не старослужащие. Дедовщина страшна, но она есть плата салагам за их подонское детство и юность. Вы не согласны со мной?