Закаты

— Слава тебе, бог Солнце, слава тебе! — продолжал громко молиться отец-основатель. — Царь небесный, оживитель душ наших, приди и вселись в сердца наши, очисти нас от ночной тени и подай нам жизненные силы, ибо мы всем сердцем поклоняемся тебе, богу единому и самому светлому.

Тут все поклонились, припав лбами к земле. Тетерин и Белокуров вновь переглянулись, но на сей раз не последовали примеру солнцепоклонников.

— Не поднимем лиц наших от сырой земли, покуда не явишь нам светоносный лик свой, Ярило-бог! — прозвучал несколько приглушённо голос отца-основателя. — Явись, бог Солнце, явись нам! Благословенны будут птицы-жаворонки твои, исшедшие из гнёзд своих во сретенье тебе.

В следующий миг Тетерин вздрогнул. Он ожидал, что рассвета предстоит ждать ещё сколько-то, но первый луч солнца вдруг ужалил его прямо в глаза, и мощный дружный вздох облегчения и радости прокатился по множеству рядов солнцепоклонников, покрывших собою весь обширный холм, сверху донизу. Это впечатляло. Чувствовалось, что отец-основатель хорошо знает, когда именно проклюнется рассвет и когда надо произнести последние слова предрассветной молитвы.

— Ух ты! — послышался шёпот Белокурова.

— Слава тебе, Солнце наше, слава тебе! — воскликнул отец-основатель, отрывая лицо от земли и выпрямляясь, но не вставая с колен.

— Отче наш, Иже еси на Небесех... Аллах уакбар! Аллах уакбар!.. — одновременно возгласили двое других солнцепоклонников, стоявших вблизи Ревякина. Ясное дело: один православный священник, другой — мулла. Интересно, как к ним относятся патриарх и муфтий...

Теперь уже все вокруг что-то бормотали, кто-то собственное, кто-то повторял «Отче наш», кто-то следовал за муллой, но никто почти не молчал. Только Тетерин и Белокуров. Это продолжалось всё время, покуда диск солнца выпрастывался из-за горизонта, а когда он наконец весь вышел наружу, отец-основатель встал с колен и громко произнёс:

— Поздравляю вас, жаворонки, с новым днём Солнца! Проживём же его так, как предписывает нам устав, и начнём его с омовения, как и начинали со дня нашего первого поклонения.

Все стали подниматься с колен. Вставая, Тетерин ужаснулся, услыхав, как внутри него молнией промелькнул голос ченосца Святослава Зиновьевича, пропищавший: «Че наш, иже еси на небесех...» Тошнота подступала к горлу Сергея Михайловича, судорога скрутила грудь, и его бы вырвало, если бы желудок не был пуст.

— Боже! Куда меня опять занесло! — произнёс он. — Из Ч в Ж. Из одного кощунства в другое!

— Да, — раздался голос Белокурова. — Есть что-то кощунственное во всём этом. Идёмте посмотрим, как они будут нырять нагишом в реку.

— Надо ли? — усомнился Тетерин. Он сел на землю и стал смотреть на солнце. Впервые в жизни оно было противно ему.

— Может, и не надо, — согласился Белокуров и сел рядом с Сергеем Михайловичем. — Ну что, выспимся тут и поедем куда подальше?

— Пожалуй, — кивнул Тетерин. — Только куда?

— К тому священнику... Недалеко отсюда, часа полтора-два езды. У меня есть адресок. И там встретим Пасху, как положено христианам. Ведь мы же православные. Только заблудшие. Нам пора туда. Сразу надо было туда, да я вот в ночных страхах не сообразил, сюда приехал. Приехал, нечего сказать! К язычникам.

Белокуров достал сигарету и закурил. От сигаретного дыма Сергея Михайловича ещё больше замутило, и он с неприязнью отодвинулся от Белокурова.

— А мне показалось, что вы с княгиней Жаворонковой приглянулись друг другу, — сказал он с усмешкой. — Не жаль будет?

— Нет уж, нет уж! — засмеялся Белокуров. — Хватит с меня любовных приключений! Они слишком больно наказуются.

— Хорошо бы прямо сейчас уехать, — вздохнул Тетерин. — А не то я чувствую, что хряпну по башке и отца-основателя чем-нибудь тяжёлым.

— Да ну вас! — продолжал похохатывать Белокуров. — Судя по всему, он не такое удолбище, как тот, у которого Чикатилло. Милый человек, только еретик. Не вижу ничего уж слишком плохого в солнцепоклонстве, хотя и понимаю, как бы сейчас возмутился какой-нибудь истинно православный человек при виде этой утрени.

— Мерзость, — поморщился Тетерин. — Самые страшные ереси — те, которые выглядят не так уж страшно. И это говорю вам я, человек, который в церковь ходил раза три за всю свою жизнь, да и то просто так, без истинной надобности. Может быть, позавчера, поприсутствуй я при подобном солнцепоклонстве, я бы не возмущался и тоже согласился, что всё это довольно мило и имеет право на существование. Но после общества сознания Ч...

— Понимаю, — нахмурился Белокуров.

— До чего же спать хочется, — вздохнул Тетерин, понимая, что им всё же придётся провести тут некоторое время, поспать.

Вскоре появился отец-основатель. Не голый — на нём был всё тот же балахон, но волосы оказались мокрые, и он вытирал их капюшоном.

— Ну что же вы? — спросил он. — Постеснялись?

Глава пятнадцатая

МАЛО СОВ — ЕЩЁ И ЗАРЯНКИ!

— Невозможно работать.

— Вы даёте нереальные планы.

— Это, как его?.. Волюнтаризьм!

— В моём доме не выражаться!

Он убегал. Убегал от Марины. Сам удивлялся тому, как это он мог затеять женитьбу с ней. Теперь он отчётливо осознавал, что нисколько не любит её, потому что любит только Катю. Мало того, хуже того — он осознавал, что княжество и жаворонки есть полный бред. Всё получилось не так, как замышлялось ему, и он видел, что поздно что-либо исправлять. Напрасно он соблазнился деньгами Катиного мужа, напрасно с такой легкомысленностью согласился строить царство жаворонков подле пещеры с ублиеткой. Ночное зловонное извержение — лишнее тому доказательство. Следовало ограничиться бедной колонией, а не зариться на проекты дворцов и замков. Он сердился и раздражался всё больше, да к тому же обе предыдущие ночи скверно спал. Можно сказать, почти не спал вовсе. И потому всё теперь казалось полным бредом. Да и разве не бред, что один из приехавших сегодня под утро гостей как две капли воды похож на него? Только полнотелый и усатый. И разве не бред, что Катя сказала ему только что, совершая вместе с ним обряд утреннего омовения: «Теперь хочу тебя того — усатого»? И смеялась так, как смеётся, затевая очередной взбалмошный проступок. Теперь, приближаясь к гостям, Владимир Георгиевич с ненавистью рассматривал своего толстого и усатого двойника, понимая, что Катя во что бы то ни стало охмурит этого с виду добродушного малого.

— Ну что же вы? — спросил он. — Постеснялись?

— Да как-то, с первого разу... — пробормотал в ответ двойник.

— Вот оно, вот оно, вот оно! — заворчал, еле сдерживая злобу, Ревякин. — Ханжество-то человеческое. Раздеться целомудренно, являя себя солнышку, стесняемся. А втайне, совершая какой-нибудь блуд, не стесняемся обнажаться. А бог-то всё равно нас видит, наготу нашу, и ту, и эту. Бог-солнце в наготе к нам приходит, в священной наготе. А когда мы в грешной наготе тайнодействуем, он не приходит, но видит нас.

— Аминь, — шутливым тоном произнёс двойник, видимо, пытаясь сменить пластинку.

— Ну ладно, — вздохнул отец-основатель. — Что-то я накинулся на вас с нравоучениями с утра пораньше. Пойдёмте, я покажу вам наши достижения народного хозяйства. На чём я остановился, когда мы прервали беседу?

— На том, что России нужно жить по солнцу, — подсказал второй гость, имя которого, как и имя двойника, почему-то выпало из памяти Владимира Георгиевича, подпорченной бессонными ночами. Он помнил только, что тот, который двойник, работает редактором газеты, а его спутник — специалист по раскопкам.

— Именно по солнцу, друзья мои, именно по солнцу, — сказал Ревякин и умолк, чувствуя, как эта жизнь по солнцу уже в печёнках у него сидит.

— Хм... — кашлянул редактор-двойник. — Послушайте, дружище, а ведь вы и впрямь на удивление похожи на меня, а я — на вас. Мы могли бы вместе рекламировать какое-нибудь средство для похудения. Я бы говорил, что я — это я до того, как стал пользоваться средством, а вы бы уверяли дураков, что вы — это я после.