Закаты

— Нет уж, погибнем! Любишь гибнуть?

Когда миновали Дубну и Кимры, стало заметно светать. До рассвета оставалось полчаса, а до княжества километров восемьдесят. Хуже всего теперь было и не успеть, и не разбиться насмерть. Поглядев на Катю, он заметил, что вид у неё довольно обречённый. Она смекнула, что он и впрямь готов сейчас врезаться куда-нибудь.

— Прибавь ещё чуток скорости, а то не успеем, — смело сказала она, когда он уже ожидал, что она взмолится о пощаде. И он прибавил ещё. Никогда в жизни ему не доводилось гнать с такой скоростью. И вся его жизнь пролетала мимо него столь же стремительно. Вспомнив о том, что накануне смерти перед человеком проносится всё прожитое, Ревякин утвердился в мысли о гибели, которая должна вот-вот произойти.

— И всё-таки ты зря так грубо о своей Ирине, — ни с того ни с сего заговорила о второй жене его первая жена. — Я ходила на выставку её вышивок. Это что-то волшебное. У неё огромное будущее, и в нём нет для тебя места. Может, потому ты и злишься?

— Да я не злюсь, не злюсь... — пробормотал Владимир Георгиевич, которому сейчас никак не хотелось говорить об Ирине. — Просто она такой тип женщины... Ей нужно сидеть ночью за вышивкой и ждать либо мужа с войны, либо сына с попойки, либо жениха со сватовством, либо неведомо кого.

— Почему ты не скажешь: «Сына с войны, а мужа с попойки»? Разве она ждала тебя с войны, а не с попоек?

— Каждая моя попойка была как война... — смущённо пробормотал Ревякин. Княгиня уязвила отца основателя. — Знаешь, Катя, в Южной Америке есть такая птичка,' которая, когда самец оплодотворит её, гонится за ним и клюёт, что называется, в хвост и в гриву, а иногда и до смерти заклёвывает.

— Ты, Вова, ещё никого не оплодотворил, потому до сих пор ещё жив, не заклёван до смерти, — рассмеялась Катя довольно злобненько.

— Мы, кажется, ругаемся? — спросил Владимир Георгиевич.

— Вроде того. Прости, что я сдуру затеяла. Почему ты сбросил скорость? Боишься погибнуть, так никого и не оплодотворив?

— Нет, не хочется гибнуть, ругаясь с тобой. После того что случилось на обочине, какая была бы радость разбиться всмятку, чтобы наши с тобой оторванные руки и ноги перемешались. А теперь ты ещё, поди, укусишь меня при последнем издыхании.

— Как вы разговариваете с княгиней, отец основатель!

— А вы, ваше высочество, полагаете, что князья стоят выше отцов основателей? Ошибаетесь! Не было бы меня, не было бы и княжества, вы бы с его высочеством не были бы никакими высочествами, оставаясь простыми новыми русскими. Прелестно! И катались бы вы банально по Кипрам и Таиландам, профукивали денежки на смех аборигенам, тоска!

— Прости, дорогой. Не сердитесь, отец основатель, я больше не буду. Я люблю вас.

— То-то же! Прибавлю скорость.

И всё-таки они не разбились насмерть, и не успели к рассвету добраться до княжества. Когда свернули с шоссе на просёлочную дорогу, гнать стало невозможно — и впрямь глупо перевернуться на просёлочной и сломать руку или ногу.

Выехав из лесу на широкое поле, лежащее к югу от княжества, увидели первые лучи солнца, выпрыгнувшие с востока за холмами на правом берегу озера Волчица. Под голубым куполом неба разворачивалась дивная панорама строящегося государства, а на Ярилиной горке собрались все его подданные, чтобы поклониться явлению солнца, и некоторые, уже воздав молитвы, спускались к озеру — совершить священное утреннее омовение.

Глава четвёртая

КТО УБИЛ ПРЕЗИДЕНТА КЕННЕДИ?

— Она готовится стать матерью.

— А я готовлюсь стать отцом.

Он проснулся с первыми лучами рассвета и с удовольствием обнаружил себя в поезде в облике Василия Васильевича Чижова, ибо пять минут назад ему снилось, будто к нему пришёл алкаш-сосед по лестничной площадке Андрюха со словами: «Я должен сделать вам весьма важное заявление. Это я убил президента Кеннеди». Там, во сне, Василий с ужасом осознавал, что он уже не Чижов, а Чарли Роуз, следователь по делам убийств города Далласа, штат Техас. И теперь какое же это было счастье видеть, что Даллас остался позади, во сне, и он опять Василий, и едет в село Закаты, к батюшке, протоиерею Николаю, встречать Пасху.

Он принялся гадать, почему могла присниться такая дрянь под утро Великой Пятницы, после вчерашнего замечательного вечера. Должно быть, потому, что, встречая Андрюху в подъезде вдрызг пьяным, Василий всякий раз думал о нём отрицательно, как о безнадёжно пропащем. Гордыня ты, гордыня! Вот этак накажет Господь за гордыню, и впрямь очнёшься в одно прекрасное утро несчастным америкашкой в штате Техас.

Вспомнилось, как вчера Белокуров рассказывал про писателя Коняева, у которого было два соседа по лестничной площадке; один всю жизнь пил, другой — богатства копил; у одного, кроме раскладушки, в доме ничего, хоть пустой бутылкой покати, у другого — ультрасовременная техника, мебель, всё такое прочее; и вот однажды того, который копил, подчистую обворовали, всё из квартиры вытащили, он стоит на лестничной площадке, нервно курит, а этот, который пил, поднимается по лестнице и говорит: «Вот видишь? А водочка-то — во мне!»

— Да, — усмехнулся Василий, глядя в окно поезда на скачущий справа по верхушкам деревьев рассвет, — а водочка-то — во мне!

Он стал думать, какой в этом заключён глубочайший смысл. Накопление овеществлённого и неовеществлённого. Только вместо водки должно стоять нечто высшее. Вчера вот он водку не пил, хотя до смерти хотелось выпить в честь такого редкого гостя. Бог ты мой, он вчера познакомился с самим Белокуровым! И всё же хорошо, что не пил. Сейчас бы мучился от похмелья, которое по-турецки называется мухмурлук, как сообщил вчера Белокуров. «Господи! Благодарю Тебя, что не попустил мне нарушить пост!»

И почему это современные писатели, если описывают поезд, то он у них всегда замусоренный, с непроглядными тусклыми окнами, с загаженными туалетами, вонючий? Вот сейчас едет Василий Чижов из Москвы в Псков — поезд новенький, всё сверкает, пол чистый, пахнет уютно, стёкла сияют, в них рассвет блестит. И всё потому, что он вчера сдержался и не пил, не оскоромился.

Василий Васильевич расплылся в улыбке, вспоминая вчерашние разговоры с Белокуровым. Неужели они теперь станут друзьями? Даже и не верится. Уходя, Белокуров сказал, что ему необычайно понравилось у них в гостях и он теперь будет часто приходить. Но если он только вздумает ухлёстывать за Эллой... Дуэль! Дуэлла! Василий согрелся воспоминанием о своей единственной в жизни дуэли. Это была прекрасная дуэль! И она происходила на следующий день после того, как он очутился у Лады.

Это были самые лучшие воспоминания в жизни Чижова. Пять лет назад она впервые появилась в Коломенском, ведя экскурсию — туристов из Франции, щебеча на своём птичьем галльском наречии; он влюбился в неё и сразу забыл, но когда она через какое-то время привела ещё одну экскурсию, вспомнил и влюбился повторно. Он даже осмелился подойти, заговорить, привлечь внимание к своей необыкновенно образованной персоне и подарить исторический журнал, в котором только что вышла его первая статья — о соколиных охотах при царе Михаиле Фёдоровиче. В третий раз он пригласил её в Консерваторию слушать Пятую симфонию Малера, и она не отказалась, пришла, и он провожал её до дома. Через неделю он повёл Элладу Юрьевну в Дом учёных, где он делал короткое десятиминутное сообщение на конференции «Современное прочтение Карамзина», посвящённой двухсотдвадцатипятилетию со дня рождения великого историка. После конференции пили за Карамзина и против, дело происходило там же, в Доме учёных, в ресторане. Талантливый, но спивающийся медиевист Доброходов, до недавнего времени — пока не начал спиваться — слывший за донжуана, недвусмысленно заглядывался на девушку своего приятеля Чижова и даже тайком полюбопытствовал у Василия: