Закаты

— С тринадцати лет?

— Нет, конечно. Но лет с шестнадцати он уже начал выпивать. А попробуй что-нибудь скажи! Ведь я не настоящий отец, а отчим. Отчим всегда не прав, а пасынок всегда несчастненький. Сиротка. И ещё мне долгое время казалось, что Ирина за меня, я не видел, что она не любит меня, верил, что она заодно со мной. Но она была всегда заодно со своим сыном.

— А почему его зовут Иосиф? Что, папаша сталинист?

— Нет, — усмехнулся Владимир Георгиевич. — Бродскист.

— Троцкист?

— Бро! Бродскист. Обожатель Иосифа Бродского. А вообще-то — самодур и алкаш. Всю жизнь носится с Бродским. При советской власти мечтал пострадать за своего кумира. На волне перестройки всё же немного выехал на этом коньке, но очень немного. Бродский хороший поэт, но до чего же омерзительны все его слюнявые обожатели! Теперь Осечка возвратился в лоно своего папаши, вместе с ним ведёт клуб любителей поэзии Бродского, вместе закладывают за воротник, я рад за них. Ирину жалко. Она опять одна-одинёшенька.

— В ней, должно быть, снова обнаружились, как ты говоришь, ароматы.

— Да, представь себе, она сильно похорошела с тех пор, как мы расстались.

— Осечка! — усмехнулась Катя. — Переставь ударение — и получится осечка.

— Да, я давно это подметил. Он и есть осечка. Ошибка творения.

— Будь доволен, что Ирина не родила тебе вторую осечку.

— Я доволен, Катя, я всем доволен. Ты не думай, что я плачусь тебе в жилетку.

— Ты до сих пор злишься на меня за то, что я тебя бросила?

— Я никогда не злился на тебя за это. Я понимаю, что ты не создана для жизни с малообеспеченным гражданином, и очень радовался за тебя, что ты вышла замуж за богатого дельца.

— Он не просто делец.

— Прости, я не так выразился. К тому же о своём князе.

— Когда ты согласился с моим предложением принять от него деньги на княжество, я сразу поняла: ты меня окончательно разлюбил. Иначе бы ты ни за что не согласился. Ну, что молчишь? Не любишь меня больше нисколько? Ладно, можешь не отвечать. И, кстати, напрасно ты жалеешь свою Ирочку. У неё свой бизнес, хороший дом, куча денег, живёт себе припеваючи. Тут её недавно по телевизору показывали, она нас жить учила. Красивая, я согласна. Но я, однако, всех милее, всех румяней и белее. Ну хоть с этим-то согласись!

— Согласен.

— Ну а как ты расстался с нею? Как ты решился-то? Ведь ты никого не в состоянии сам бросить. Надо, чтоб тебя бросили.

— Ты права. Это произошло совершенно случайно. Однажды утром она особенно зло отвечала на мои попытки разбудить её, отстаивая своё священное право совы спать до полудня. Она огрызнулась и уснула с таким озлобленным лицом, что я долго глядел на это страшное злое лицо и ловил себя на мысли, что готов сейчас задушить собственную жену, которую когда-то так любил. Я спохватился и понял: это конец! Тихонечко собрался, взял самые необходимые вещи, деньги — благо они случились тогда — и сбежал. Просто сбежал. Шёл и был уверен, что дойду до метро и возвращусь. Сел в метро и думал: доеду до Курского вокзала и помчусь назад. На Курском мне удалось взять билет на поезд в Крым, отправляющийся через десять минут. Я сел в купе и думал: сейчас встану и поеду домой. Потом поезд тронулся, и мне стало хорошо-хорошо. Боже мой, если б ты знала, Катенька, до чего же мне стало тогда хорошо! Я чуть с ума не сошёл от счастья. Это был самый лучший день в моей жизни. И, наверное, я тогда уже задумал создать колонию жаворонков. А может быть, ещё раньше, когда жил с Ириной и злился на неё за то, что она спит так подолгу. Мне, например, очень нравился анекдот про мужика, который думает о жене: «Эх, дурак я, дурак! Если б десять лет назад убил её, сейчас бы уже из тюрьмы вышел».

— Да, это хороший анекдот, — улыбнулась Катя. — Хорошо, что он нравится тебе не в применении ко мне. А ты, я гляжу, так разволновался, рассказывая про свою жизнь с Ириной, что и спать передумал. Волнуешься, когда вспоминаешь о ней?

— Волнуюсь, — признался Владимир Георгиевич. — Многое, правда, уже перекипело, но не всё. Её вечная ревность, её вечное недовольство мною так до сих пор и стоят комом в горле. Её скандальный голос так и звучит порой в ушах, хотя я уже давно его не слышал.

— Соскучился?

— Ага. Жалею, что на магнитофон не записал.

— Ладно, хватит об этом. Мне надоело про неё. Расскажи лучше что-нибудь про птиц. Когда мы с тобой жили, я часто сожалела, что я не птица. Давай про птиц!

— Про птиц? Пожалуйста. Тут я познакомился с одним оригинальнейшим человеком, творцом разных новых теорий. Например, теория похудения. Человека, желающего похудеть, раздевают догола, связывают по рукам и ногам и так оставляют на месяц в квартире одного. Он вынужден ползать на брюхе или неуклюже скакать на связанных ногах. Через месяц он превращается в змею. В иных случаях откроют дверь, а там никого — змея уползла в пустыню и там счастливо зажила.

— А при чём же тут птицы? Это же о змеях!

— В том-то и дело, что фамилия изобретателя такого метода похудения — Воробьёв.

Княгиня посмотрела на отца основателя особенным взглядом и тихо сказала:

— Ах, Воробьёв!.. Тогда понятно.

— Представляешь, он мне рассказывал, как одно время работал экстрасенсом. Дома у себя, бывало, соберёт в одной комнате человек десять и говорит им: «Сейчас я уйду в другую комнату и оттуда буду делать пассы, и каждый из вас потихоньку, не все сразу, начнёте ощущать, как из вас выходит всё дурное. Многих начнёт корёжить, некоторые по полу станут ползать, на стенку полезут. У меня один раз даже был случай, что человек в этих корчах до потолка по стене добрался. Но, предупреждаю, есть люди, неподвластные очищению, эти уже безнадёжны, они засорены так, что для них нужен чистильщик с Тибета. Этим у меня нечего делать». Скажет так и уйдёт в другую комнату, там сидит целый час, чаек попивает, книжечку почитывает, никаких пассов не делает. Через час придёт в ту, другую комнату, а там — один по полу ползает, другой на стену лезет, и всех корчи одолевают — очищаются, значит. Он руками помашет, они корчиться перестают и начинают восхищаться: «Ах, это было что-то небывалое! Ах, это так прекрасно! Ах, я чувствую, как из меня столько дурного повылезло!» И беспрекословно отстёгивают Воробьёву сколько он скажет. Да ещё потом на повторные сеансы очистки являются и верят, будто он их очищает.

Машина остановилась. Катя откинулась от руля и смотрела на Владимира Георгиевича тем особенным взглядом, который был ему так хорошо знаком.

— Смешно, правда? — промолвил Ревякин, понимая, что сейчас произойдёт.

— Да, смешно, — тихо прошептала Катя. — Необычайно смешно. Просто обхохочешься. Поцелуй меня.

Это не было приказом. Она умоляюще простонала свою просьбу. Внутри Владимира Георгиевича всё переполнилось, он обхватил ладонями лицо Кати и жадно припал губами к её горячему рту, одновременно нащупывая рычаг, с помощью которого откидывались спинки кресел автомобиля.

Потом они проснулись почти одновременно — от того, что на сиденьях машины вдвоём и обнявшись спать было всё-таки неудобно. Ревякин огляделся по сторонам и увидел, что ещё ночь, они в машине, стоящей на обочине шоссе. Часы показывали пять.

— Пожалуй, не успеем до рассвета приехать, — проворчала Катя, но проворчала счастливо.

— Успеем, — возразил Владимир Георгиевич. — Теперь я за руль сяду. Статистика дорожных происшествий показывает, что женщина, только что изменившая мужу...

— Ладно, ладно, садись, птичник!

Он сразу бросил джипу большую скорость. Джип, казалось, весьма был доволен этим, ибо доселе недоумевал, зачем понадобилось так долго стоять на обочине. Теперь он весело рычал, набирая и набирая ход.

— Ты решил разбиться? — сладко зевнула княгиня Жаворонкова. — Прекрасно тебя понимаю.

— Либо разобьёмся, либо поспеем к рассвету, — грозно ответил Ревякин. — И то и другое — хорошо.

— Всё же второе предпочтительнее. А то вдруг не погибнем, а только покалечимся?