Закаты

— Князь нормально уехал? — спросил он на выходе из подъезда.

— Нет, не нормально, — ответила Катя. — Впервые за всё время нашего совместного проживания не сказал мне: «Если что — убью».

— Да-а... Подозрительно. Э! э! Я за руль.

— Чуть выпивший водитель всё же предпочтительнее спящего.

— А если остановят?

— Не бэ!

— Я тебе дам «не бэ»! Садись туда. Выедем из Москвы, пущу за руль. Зачем коньяк пила, если собиралась в ночь ехать?

— А я не собиралась ехать. А потом вдруг подумала: классно будет ехать с тобой ночью, прибыть в княжество до рассвета. Завтра во сколько?

— Шесть ноль три. Приедем, жаворонки ещё будут дрыхнуть.

В полусне он вырулил с Большой Почтовой на Бакунинскую, перебрался по мосту на другую сторону Яузы и вскоре уже ехал по Преображенской набережной, дав мощному джипу чуток побольше скорости. Княгиня Жаворонкова волнующе благоухала «Опиумом» и коньяком, и Ревякин подумал, что лучше всего было бы сейчас уснуть в её тёплых объятиях.

— Мы уходим опять на броне, — запел Владимир Георгиевич любимую песню теперешнего Катиного мужа, князя Жаворонкова.

— Зачем ты поёшь Лёшкину? — спросила Катя.

— Никакая она не Лёшкина, — возразил Ревякин. — Я её тоже очень люблю после Афгана.

— Всё равно, — сердито нахмурилась Катя. — Ты там птичек изучал две недельки, а Лёха там воевал два года.

— Ладно, напишу ему дарственную на эту песню.

— Куда там продвинулись твои злодеи?

— Майны-то? Представляешь, они полностью истребили ворон в Таиланде и Бирме, а ещё десять лет назад их там почти не было. Двадцатый век станет веком майн. Вот увидишь, мы доживём до таких времён, когда и в Москве не будет ни ворон, ни голубей, никаких вообще других птиц, одни майны. Помня о твоей нелюбви к воронам и голубям, могу утешить: майны гораздо симпатичнее. Хотя, когда их разводится много, они становятся невыносимы. Наглые, драчливые — говорят, они в Таиланде нападают на бедных тайчиков.

— Странное совпадение в русском языке, — задумчиво промолвила Катя. — Разводиться — одновременно и прекращать брак, и размножаться. Как, ты говоришь, твои майны называются по-латыни?

— Акридотерес тристис. Печальный пожинатель кузнечиков. Хотя тристис — это может быть и мрачный, и важный, и угрюмый. Но мне больше нравится именно печальный.

— Да, красиво. Печальный пожинатель кузнечиков. Именно пожинатель, а не пожиратель?

— Именно пожинатель. В тот год, когда мы с тобой разводились, ареал их распространения ограничивался северными провинциями Афганистана, Таджикистаном, Кашкадарьинской и Сурхандарьинской областями Узбекистана. А когда мы с тобой стали разводиться в нашем смысле, майны тоже начали разводиться, но в своём смысле. У них начался невиданный пассионарный скачок. Они — как некогда монголы, которые тоже долгое время занимали маленькую территорию в Забайкалье, а потом распространились на огромнейших пространствах. Когда ты выходила за Лёшку, а я женился на Ирине, майны уже захватили Узбекистан, Киргизию, Туркмению. В конце восьмидесятых их стремительное расселение охватило всю Азию, первые майны объявились в подмосковных лесах. Теперь с ними уже знакомо полмира.

— Но в нашем княжестве их ещё нет?

— Несколько раз встречались, но пока не освоились. Сейчас популяция майн движется на юго-восток. Но придёт время, они захватят и наше княжество. И придётся его переименовать в княжество Тристия.

— Да, печально, ничего не скажешь, — вздохнула Катя. — Трудно представить себе землю, населённую лишь одним видом птиц. Как если бы и впрямь всё захватили монголы.

— Природа всё равно возьмёт своё, — пожал плечами Владимир Георгиевич. — Среди майн появятся свои соловьи, свои жаворонки, свои совы, свои вороны, свои орлы. Но я думаю, пассионарный скачок рано или поздно прекратится. Хотя, согласен, есть что-то жуткое в этой грозной экспансии.

— Прямо какая-то майн кампф получается с этими майнами, — усмехнулась Катя. Она всегда была остроумной и приметливой на слова и словечки. Ему некуда было деть воспоминания о той далёкой жизни, когда они были вместе, когда он так сильно любил её. Так сильно, что любит и сейчас, сколько бы ни внушал самому себе противоположное.

Всё-таки сон одолевал его, и, когда отъехали от Москвы, Катя села за руль, сообщив, что коньяк из неё полностью выветрился. Они уже проехали Лобню. Ревякин думал, что сразу уснёт, но, как ни странно, сон куда-то улетучился, и минут через десять Катя сказала:

— Если не спишь, то спой что-нибудь или расскажи. Я ведь тоже могу клюнуть носом.

— Что спеть? Ты же запретила про броню.

— Расскажи, как ты жил после того, как мы с тобой расстались.

— В последний раз?

— Да нет, тогда, после развода.

— A-а. Я же рассказывал.

— Очень коротко. Расскажи подробнее. Как ты познакомился со своей Ириной?

— Это было не очень смешно. Боюсь, ты не поверишь.

— Валяй, рассказывай.

— Я поехал в Крым...

— В Крым? Без меня?

— Ну хорошо, не в Крым, в Болгарию.

— Рассказывай серьёзно.

— Тогда не перебивай дурацкими вопросами. Посредине между Крымом и Болгарией я пошёл танцевать вечером в одно кафе. Там была Ирина, и мы стали танцевать с ней танго. Было страшно весело. В кафе нам стало не хватать места. А там было такое кафе — половина на улице. Я крутанул её, она, оторвавшись от меня, пошла вперёд спиной и не заметила сдвинутую крышку канализации. Ка-а-ак провалится! Не вся, правда, а лишь одной ногой. Представь, даже не помню, левой или правой. Я бросился, вытянул её, она и плачет, и смеётся. Ей и больно, и смешно, и никто не глядит на неё в окно. Слава Богу, никакого перелома, только сильный ушиб. Дальше всё пошло как по маслу. До моего санатория было в три раза ближе, чем до бабульки, у которой Ирина с подругой снимала комнату. Так всё началось.

— Стало быть, вам помогла канализация.

— Это точно. Только я тогда знать не знал, что это не она, а я провалился в канализацию. Ирине необыкновенно идёт загар. Загорелая она неотразима. Стройные длинные ноги, талия, загар, очень подходящий к светло-голубым глазам, длинные чёрные волосы — настоящая красавица! И этот пронзительный взгляд — ко всему прочему, она тогда страдала, муж её бросил пять лет назад, а за пять лет одни подлецы попадались. Страдание придаёт женщине особый оттенок выразительности. Красивая и одинокая женщина источает из себя самые сокровенные ароматы.

— Ну хватит о её красоте! Я видела фотографии, ничего особенного. Я гораздо красивее. Ты тогда тоже был одинокий и, поди, источал из своих сокровенных глубин те же ароматы. И что, всё у вас произошло в ту же ночь?

— Разумеется, — пожал плечами Ревякин. — Под самое утро. Потом она уснула, а я пошёл купаться, оставив дверь открытой. Думал: уйдёт так уйдёт, и очень хорошо.

— Не понравилось?

— Нет, не поэтому. Как раз очень понравилось, иначе бы и никакого продолжения не получилось.

Я долго купался, загорал, нарочно ушёл подальше от общего пляжа, потом ещё забрался в гору, нарвал охапку сухих лиловых цветов, повидал пёстрого каменного дрозда и чеглока, возвратился в санаторий в полдень. Захожу, а она как спала, так и спит себе. И меня, дурака, это почему-то умилило, вместо того чтобы отвратить.

— Да ладно тебе! Ты же был с ней счастлив хоть сколько-то?

— Да, и довольно долго. Больше всего я радовался тому, что способен полюбить ещё кого-то после тебя. Мне нравилось баловать её, многое ей прощать. Словно в насмешку, сразу после нашего с тобой развода у меня появились сносные заработки, и я мог позволить себе баловать Ирину. Когда мы вместе приехали в Москву, она некоторое время скрывала, что у неё есть сын.

— И сообщила об этом в день вашей свадьбы?

— Нет, это было бы совсем мило. Мы поженились не сразу. Зимой, через полгода после знакомства. Какое-то время её сын жил у родителей Ирины. Потом он перебрался к нам, когда Ирина поняла, что я уже не брошу её. Наверное, с того дня, как он поселился в моём доме, моя любовь к Ирине стала угасать, только я не сразу заметил это. Этот угрюмый выродок... Сначала я верил, что со временем он ко мне привыкнет, полюбит меня, ведь я хороший. Я был очень внимателен к нему, дарил подарки. Он смотрел на меня волком и воротил нос, будто от меня чем-то воняло. Когда мы с Ириной поженились, ему исполнилось тринадцать лет. Я думал: возраст трудный. Если б ему было семь лет, было бы легче. Теперь я понимаю, что он просто подонок, и не важно, когда б я с ним познакомился. Он искренне полагал, что если его мамаша осчастливила меня, выйдя за меня замуж, то я по гроб жизни обязан обеспечивать его всем, а он может ничего не делать, до двух часов дня спать, до двух часов ночи шляться, приходить домой в подпитии.