Страница 51 из 126
И вот тогда я понял, что такое святой человек. Святой человек — это не тот, кто хмурит брови и шарахается от других, а тот, кто живёт в любви и образ этой любви в виде света Фаворского носит на своём лице и на своей внешности».
Многомудрому старцу достаточно было одного взгляда на человека, чтобы понять, кто именно перед ним. И, взглянув на о. Иоанна, в душе которого светлая радость от пребывания в обители мешалась с грустью от предстоящего расставания с ней, о. Симеон дал батюшке, наверное, самое точное определение, которое когда-либо ему давалось:
— Это земной ангел и небесный человек.
(Прозвучало это в беседе с келейницей старца, матушкой Александрой. Она собиралась ехать по святым местам, на что о. Симеон сказал: «Ну зачем ехать куда-то, здесь же у нас много святынь, ты помолись им и поклонись, а ехать никуда не надо». Но услышав, что келейница хочет заехать к о. Иоанну Крестьянкину, старец оживился: «Хорошо, вот к нему-то съезди. Он земной ангел и небесный человек».
Сама эта фраза — цитата из акафиста преподобному Сергию Радонежскому: «Радуйся, земный ангеле и небесный человече» (Икос 9). Этот акафист был составлен в 1650 году князем Семёном Ивановичем Шаховским. В дальнейшем это выражение было употреблено также в книге схиигумена Серафима (Толстошеева) «Сказания о жизни старца Божия иеромонаха Серафима, пустынника и затворника Саровской обители», первое издание которой вышло в Петербурге в 1849 году. Там так сказано о преподобном Серафиме Саровском: «...во всём выражении его была такая радость и восторг небесный, что поистине можно было назвать его в это время земным ангелом и небесным человеком»).
Услышь о. Иоанн о себе такое — смутился бы, замахал руками или отшутился. Но великий старец говорил это абсолютно серьёзно. И был прав.
Впрочем, о. Симеон придумал для о. Иоанна и ещё одно прозвище, уже шутливое, — «усатый». Так он назвал его за пышность тёмных усов и — на контрасте — скудость бороды. Тогда она почему-то росла у батюшки плохо, и он подшучивал над собой: «Каждую волосинку своей бороды берегу!» Но со временем он обзавёлся вполне представительной бородой, в которой рано начали просверкивать седые нити.
В записях о. Иоанна сохранились слова, сказанные ему о. Симеоном в 1955-м. Это было своеобразное завещание великого старца своему преемнику:
— Спастись невозможно тому, кто ничего не делает для спасения ближнего. Живи для других и сам спасёшься. Будь у всех под ногами.
...И десяти минут достаточно, чтобы Псково-Печерская обитель навсегда вошла в твою жизнь, а земному ангелу и небесному человеку в 1955-м был отпущен целый месяц. Но теперь жизнь снова, как девять лет назад, уводила его от монашества. Неужели снова не время? Неужели того, через что он прошёл в лагерях, было недостаточно?.. Или Господь уводит его из этого места, чтобы привести в другое?.. На ум приходила Глинская пустынь (сам о. Иоанн так вспоминал свои тогдашние сомнения: «Если бы я был свободен, то постригаться поехал бы в Глинскую пустынь. Там лучше всего сохранился дух монашества, и есть у кого поучиться»). Но снова и снова мысли смирялись перед главной истиной: слава Богу за всё. «Жизнь наша подобна плаванию. И всё происходящее в ней всегда совершается по благому Промыслу Божию», — это он написал духовным чадам из заключения. Его плавание продолжалось, и Псково-Печерскому монастырю пока не было суждено стать гаванью...
На Пасхальной всенощной наместник монастыря, владыка Сергий, неожиданно поставил его возглавлять службу. Между двумя маститыми старцами — 85-летним иеросхимонахом Симеоном и 81-летним игуменом Исаакием — священник, которому только исполнилось 45, чувствовал себя скованно, смущался. И вот неожиданно о. Симеон обратился к нему:
— Где поставлен, там и стой. Молись!
Эти негромкие, но твёрдые слова, строгий взгляд старца из-под куколя многое прояснили и выровняли. «Где поставлен, там и стой» — эти слова можно было считать главным наставлением для монаха. И если владыка Иоанн «ставил» его сейчас на служение в Пскове, значит, «стоять» надо было именно там.
Впоследствии батюшка делился своим опытом с начинающим священником: «Сам я всегда имел такую установку в жизни: “Ничего не просить и ни от чего не отказываться”. Принял в своё время и сан, как естественный ход событий в жизни (было с детства устремление к Церкви), принял как от Бога и отстранение на семь лет от служения, и был возвращён к служению по воле Божией ранее определённого срока. Всё Им, всё от Него, все к Нему — так и живём. И вот теперь, к концу жизненного пути, свидетельствую я, что лучшего и вернейшего пути нет, как жить по воле Божией. А волю Божию нам так ясно являют обстоятельства жизни».
Последнее искушение последовало от самого владыки Иоанна. Казалось бы, вопрос с переводом в Псков уже решён, но неожиданно во время литургии, перед самым Великим входом, владыка обратился к батюшке с вопросом:
— Когда будете постригаться?
«Что я мог ответить в такой момент? — вспоминал батюшка. — Благословите, владыка, ведь Вы меня сами направили в Псков».
Одну из последних служб о. Иоанна в монастыре — 7 мая 1955 года — описала Сусанна Валова: «На именины, в Неделю жён-мироносиц, я опять вырвалась на денёк в монастырь. Служба в Сретенском храме. Он тогда был скромный и очень молитвенно тёплый. Вечерню я стояла почти у самого амвона и снова увидела отца Иоанна. Он служил. По окончании службы вышел с крестом и начал говорить проповедь о жёнах-мироносицах. И опять замерло сердце, из глаз полились слёзы, которые нечем вытереть: ожил отец Борис, его обороты, его ссылки на Феофана Затворника и Игнатия (Брянчанинова). Слёзы ручьём, удержать не могу. Спрятаться некуда — до амвона с проповедником метра полтора.
Храм опустел, почти все вышли, а я прощалась с любимыми иконами, пора уезжать. Из алтаря выходит отец Иоанн и направляется прямо ко мне: “Сусанночка, с днём Ангела! Как диплом?” Я опешила от неожиданности. Как он запомнил моё имя, меня, мой диплом? Почему такое неподдельное ко мне участие?! Отвечаю на вопросы, прошу молитв, говорю, что вскоре предстоит защита. С большим участием и любовью благословляет меня отец Иоанн. Я сбивчиво прошу прощения и пытаюсь объяснить, почему плакала на проповеди. А он отвечает: “Да я и не видел вас, у меня ведь зрение плохое”».
14 мая 1955 года епископ Псковский и Порховский Иоанн издал указ № 1284: «Настоящий Указ выдан Священнику Иоанну Михайловичу КРЕСТЬЯНКИНУ в том, что он НАЗНАЧЕН 2-М СВЯЩЕННИКОМ ТРОИЦКОГО КАФЕДРАЛЬНОГО СОБОРА города ПСКОВА и по оформлении гражданской регистрации должен приступить к исполнению своих обязанностей».
До свиданья, обитель!.. Уезжая оттуда, о. Иоанн не загадывал — вернётся или нет. Но монастырь уже жил в его сердце, отныне и навсегда...
...Свято-Троицкий кафедральный собор Пскова сразу же поразил воображение своей суровой мощью, величием. Он высился в центре Псковского кремля, под защитой крепостных стен, и сам выглядел настоящей крепостью православия. Потрясала высота красивейшего резного иконостаса — 73 метра!.. Это был уже четвёртый собор на этом месте, он был построен в 1699 году. Первый воздвигла ещё в X веке княгиня Ольга, во втором молился перед Ледовым побоищем святой благоверный Александр Невский. В 1935-м собор закрыли; открыли его немцы во время оккупации, в 1941-м, и с тех пор служение уже не прерывалось. Во время отступления в 1944-м оккупанты заминировали собор и вывезли из него всё, что только могли.
Но не меньше поразило и то, что за минувшие со дня войны одиннадцать лет собор так и не был приведён в сколь-нибудь приличный вид. В 1948-м он был отремонтирован снаружи, а вот внутри напоминал настоящее стоячее болото — вместо лампад висели консервные банки и даже пудреницы, ризница в запустении, нет облачений и икон, полное небрежение к благолепию гробниц с мощами святых благоверных князей Довмонта-Тимофея и Всеволода-Гавриила, преподобномученика Иоасафа Псковского и юродивого Николы Салоса. Казалось удивительным, что главный храм Пскова и Псковщины пребывает в таком ужасающем состоянии. Возможно, связано это было с тем, что в начале 50-х весь клир собора был из бывших обновленцев.