Паноптикум

– Что? – В голосе Вита сквозила неуместная радость. Она жива. По крайней мере, жива. Остальное поправимо. – Бред? Галлюцинации? Агрессивное поведение?

– Она просто застыла. Ни на что не реагирует.

– Вы пытались растормошить ее? Трясти, бить по щекам?

– Ничего не помогает.

На секунду Вита охватила игольчатая паника. Как давно он этого не делал… Черт, да никогда он такого не делал – не оказывал психиатрическую помощь по телефону.

«Соберись, – приказал себе Вит. Разжал пальцы, отпуская почти истлевшую сигарету в свободный полет, а затем звонко щелкнул ими в воздухе. – Все, теперь выполняй свою работу».

Мысли раскручивались скрипучими шестеренками. Попадались ли такие случаи в его недолгой психиатрической практике? Безусловно: больные нередко пытаются спрятаться в кокон, когда тонкие нити, из которых соткан их разум, рвутся, не выдержав соприкосновения с грубым холстом реальности. В голове замелькали эпизоды больничной жизни: округлые руки медсестер, полные тайного телесного знания, дарованного не книжной пылью, а многолетним опытом, их мягкие голоса и уверенные движения, отмеренные так же точно, как высчитана доза препарата в пластиковом цилиндре шприца. Да, Вит знал, что нужно делать.

– Попробуйте согнуть ее пальцы, прижав к ладоням. Только большие не трогайте. Ну как? Нет? Ладно. Тогда скажите ей что-нибудь, что может вызвать у нее эмоции. Сильные. Желательно негативные.

– Что… что мне сказать?

– Не знаю, придумайте, у вас мозги есть? – взорвался Вит и тут же осадил себя: эй, спокойнее. Кто бы мог подумать, что в такой ледышке, какой он сам себя считал, проснется столько пыла, когда дело касается чего-то… его. Да, суть в этом. В иррациональном чувстве принадлежности – а значит, ответственности.

В трубке неразборчиво затрещало: видимо, Яков Ильич убрал телефон от уха.

– Не помогает, – вздохнул он спустя несколько секунд. Виту показалось, что старик едва сдерживает слезы.

– Хорошо. Теперь диагностическая часть. – Собственный голос звучал, словно со стороны. Когда Виту требовалось сохранить хладнокровие, он все меньше походил на человека и превращался в машину, отдающую распоряжения. Убегал от эмоций в действия и логику, чтобы страх – вполне закономерный страх неопытного юнца, притворяющегося бывалым врачом, – его не догнал. На научном языке этот механизм психологической защиты называется «интеллектуализация». И Вит успешно его использовал, снискав славу уверенного в себе и эмоционально зрелого молодого человека. Вот и Яков Ильич ловил каждое его слово, не подозревая, как у доктора Стеблевского трясутся поджилки.

– Посмотрите на зрачки. Расширены? – В ответ донеслось утвердительное мычание, и Вит продолжил: – Ударьте ее по щеке. Посильнее. Зрачки должны расшириться еще больше при реакции на боль. Нет? Поздравляю, вероятно, у вашей дочери кататонический ступор, – бодро резюмировал он. – Точнее скажу, когда приеду. Где вы?

Едва он услышал слово «монастырь», самообладание Вита здорово покачнулось.

– Ч-что… – он сделал паузу, выбирая слова помягче. – Что вы там забыли?

– Ездили… – Яков Ильич почти зеркально отразил его заминку. – На службу.

Оба понимали, что сейчас не время вдаваться в обсуждения.

– Не сходите с места, – велел Вит. – И больше не пытайтесь ее расшевелить, иначе станет только хуже: ступор может смениться возбуждением. Документы у вас при себе? Чтобы дать согласие на госпитализацию.

– Госпитализацию? – эхом прошелестело в ответ.

– А вы что думали? – почти весело воскликнул Вит. Кривая, болезненная улыбка растянула уголки рта. – Допрыгались вы, Яков Ильич. Долечились словом Божьим. Теперь будут работать специалисты. Я вызову психиатрическую бригаду скорой помощи. Они будут часа через два, но я приеду раньше.

– Бригаду? Не надо…

– Вы не понимаете? Вашей дочери нужна медицинская помощь.

– Помощь…

– Яков Ильич, – Вит постарался говорить максимально кротко, – пожалуйста, держите себя в руках. Ради дочери. Я понимаю, вам тяжело и страшно, вы не знаете, что происходит. С ней все будет хорошо, я обещаю. Ступор – не самое редкое состояние в психиатрии, и врачи знают, как с ним справиться. Только скажите все-таки, с собой ли у вас документы…

– Нет… Дома… Ключ… – Реплики перемежались то ли хрипами, то ли всхлипами. – Матушка… Кажется, моя мать оставляла ключ соседям. Вашим арендодателям, спросите. Да, должно быть, незадолго до смерти. Шкаф в гостиной… Большой такой, гардеробный… Найдите синюю папку, там наши паспорта.

– У вас сохранились старые медицинские записи? С тех времен, когда вы водили дочку к психиатру в Городе. Чтобы врачам было, с чем работать.

– В Серпомолотовске – нет. Может, в городской квартире что-то осталось, но здесь…

– А вещи? Зубная щетка там, смена белья… Я захвачу. Где они лежат?

– Д-да… Там же, в шкафу, спортивная сумка, туда сложите. Тонина зубная щетка в ванной – фиолетовая. Ее комната наверху, в мансарде. М-мы… Мы ждем вас.

Только когда из трубки полились короткие гудки, Вит позволил себе подробно и с вниманием к анатомическим деталям выругаться.

Но на слабость времени не было. Он набрал номер станции скорой помощи при областной психбольнице, молясь, чтобы трубку не взял кто-то из знакомых. Но нет, голос диспетчера – мужской, слегка гнусавый – совершенно не отозвался в памяти.

Следующим в списке дел значилось проникновение в дом, а для этого нужен был ключ. Пока Вит, позвонив в дверь, переминался с ноги на ногу на хозяйском крыльце, его настигло осознание: он опрометчиво пообещал приехать – еще и быстрее скорой! – хотя понятия не имеет, каким транспортом добираться до монастыря. Не успел он как следует отругать себя за дурость, как в дверном проеме показалась хозяйка – раскрасневшаяся, слегка запыхавшаяся, в зеленом фартучке, испачканном в муке.

– Вит? Здра-авствуйте… – Ее тонко выщипанные брови поползли вверх; синхронно с ними – уголки губ, будто подвязанные за веревочку.

– Добрый день… – отозвался он, с удивлением ловя себя на мысли, что не помнит, как ее зовут. Кажется, имя начинается на «И». Ирина? Да, точно, Ирина. И отчество на «И» – то ли Ивановна, то ли Игоревна. Есть такая категория людей, которые принимают участие в твоей жизни исключительно как функции. Поэтому и запоминаются под ярлыками «парикмахер», «вахтерша» или, вот, «хозяйка жилья».

– Случилось чего? – Ирина картинно помрачнела: на лбу пролегла глубокая складка. – У вас вид такой…

– К сожалению, случилось. Но времени на объяснения нет. Яков Благой мне сказал, что у вас может быть запасной ключ от их дома.

– Да, Дарья Павловна когда-то оставляла, а что-о… – Губы вытянулись идеальной, как на картинках в азбуке, трубочкой. Нет, правда, с нее бы какой-то мультяшный персонаж срисовать: такая выразительная мимика.

– Они с дочерью уехали. И… в дороге… – Вит тщательно подбирал слова, чтобы не плодить сплетен, которые потом обрастут фантасмагорическими подробностями. Как он помнил из разговора с Жанной Геннадьевной, Благим и так из-за слухов неважно жилось. – Девочке стало плохо. Яков Ильич позвонил мне, и… В общем, ее придется положить в больницу, и меня попросили привезти документы и личные вещи.

– Ой, ужас какой! – запричитала Ирина. – Я посмотрю, должен быть ключ. Проходите, не стойте на улице, я сейчас…

Вит переступил порог, и его накрыла волна душного тепла. В воздухе был разлит густой аромат свежей выпечки. Из-за приоткрытой двери в гостиную бодрой скороговоркой вещали новости. Дверной косяк украшали черточки фломастером с приписками вроде «Яна 12 лет», «Толя 8 лет». Возле верхней черточки, самой яркой, значилось: «Толя 19 лет». Наверное, Толя и Яна уехали в Город и не живут с родителями… Вит опустил взгляд: на светлом линолеуме остались грязные отпечатки его туфель. Ему стало стыдно за то, что он наследил, и он удивился своему стыду, ведь стыдно ему бывало редко – наоборот, весело, что он ставит кого-то в неловкое положение. Вит прикрыл глаза, привалившись затылком к стене, и расслабленно выдохнул. Атмосфера в хозяйском доме разительно отличалась от той, что царила во флигеле. Обстановка там была скромной, пусть и не лишенной вкуса, но ощущалось, что там не живут – только временно проживают. Но здесь – здесь все дышало любовью и жизнью. Даже дома – вернее, в доме, который он с легким сердцем покинул в семнадцать, чтобы возвращаться лишь гостем, – Вит не чувствовал себя так уютно. В родительской квартире, выполненной в стиле хай-тек, все было таким белым, что по коже пробегали холодные мурашки, и чистым до безжизненности: отец блюл стерильность как в операционной, так и дома. И вот эти черточки на косяке, черточки, которые никак нельзя было представить дома у родителей, – эти черточки отдались в Вите неясной тоской. Он и сам не знал, по чему тосковал, но не успел распробовать это чувство: Ирина вернулась, держа в руках объемную связку ключей, и сняла с нее один – со ржавым брелоком в виде сердца, с которого слезала мнимая позолота.