Страница 3 из 6
Отрицательные элементы религиозной философии Канта не должны пониматься как отрицание религии или как нападение на неё: скорее это апофатический подход к пониманию религии, когда отрицается всё, что не есть Бог. Апофатизм, в свою очередь, ведёт к антиномизму, где любая богословская истина имеет два одинаково необходимых подтверждения (тезис и антитезис), которые логически противоречат друг другу. Имея налицо конфликт между этими подтверждениями, мы вынуждены принять как тезис, так и антитезис на веру. Там, где язык не находит слов для выражения Бога, разум вынужден признать свою недостаточность, единственное, что остаётся возможным – это созерцание невыразимого в словах и осознание собственного переживания от этого созерцания, что приводит нас к мистицизму. Будучи философом, Кант останавливается в своих размышлениях на грани апофатизма и удовлетворяется признанием невозможности познания сущности Бога средствами философии разума.
Для Канта, «нужда в практическом разуме» не имеет отношения к склонности или к психологическому интересу. Эта нужда возникает из «объективного решающего основания воли». Наивысшее добро есть для нас объект веры, потому что это есть «a priori [во-первых] необходимый объект нашей воли, который тесно связан с моральным законом». Наша практическая связь, или вера, осуществляется с помощью того, что с необходимостью связывает нас вместе через власть и обязательство морального закона. Кант делает различие между уверенностью в вере и уверенностью в знании, утверждая, что «я не могу утверждать «я морально уверен в существовании Бога», но скорее «я морально уверен»». Так, хотя и вера и знание принимаются нами с уверенностью, и хотя вера, как и знание представляет скорее примыкание чем убеждённость, природа обязанности всё же требует от нас субъективной квалификации. Наша собственная привязанность к моральному закону совершается через осознание личностью своей активности выживания. Поэтому нет никакого доказательства того, что мы привязаны к моральному закону. Вместо этого уверенность доступна каждому из нас в том, что моральные законы привязывают нас к ним. Разум представляет такой характер первой персоны, что мы можем быть уверены только в привязанности морального закона к нам самим. На основании этого Кант утверждает, что «вера представляет суждение, которое не может быть сообщено на основании её субъективного основания». Субъективный характер веры в корне отличен от обычных субъективно-психологических предрасположений убеждённости. Основания для убеждений представляются для всех очевидными. В отличие от этого все агенты, привязанные к моральному закону, будут придерживаться его согласно очевидности разума, и по той же причине примкнут к «необходимости практического разума», которая ведёт к наивысшему добру и его формулировке.
В отличие от рассуждений о вещи-в-себе мы имеем некоторую форму наставления, так что мы можем совершить выбор между различными возможностями. Кант не отрицает возможности для помышления о вещи-в-себе, но когда концепции преодолевают границы царства чувств, мы по необходимости теряем основание для утверждения со справедливостью превозносить одну конструкцию над другими. В отличие от этого заключения, именно на основании необходимости практического разума мы выбираем то направление, которое позволяет нам совершить определённое заключение относительно Бога. В этой связи необходимо отметить, что такое понимание касается исключительно «моральной веры» и «веры чистого разума» в аргументации Канта.
Доктрина Канта о наивысшем добре является наиболее существенной для его религиозной философии. Верный путь к религии лежит через наивысшее добро, поскольку именно через эту доктрину философ признаёт существование Бога и бессмертность души. Кант различает в своей «Критике практического разума» между «наибольшим», «комплексным» и «наивысшим» добром. «Наибольшее добро» Кант определяет как добро, которое «не подлежит ничему иному». Так, при множественности ценностей наибольшее добро будет превалировать над всеми другими ценностями. Если рассматривать удовольствие как ценность, то оно будет иметь меньшую ценность чем мораль: из этого следует, что если удовольствие нарушает моральный закон, то оно должно быть побеждено.
«Комплексное добро» есть «часть чего-то отличного от него самого, что есть больше него». В объяснении Канта, хотя мораль и является наивысшим добром, она не есть комплексное добро «в качестве объекта устремлений разумного человека». Кроме морали разумный человек также стремится достичь счастья. Так, хотя счастье подчинено морали, мораль не представляет ещё «комплексного добра», поскольку мораль сама по себе не охватывает всего, к чему мы стремимся.
Наивысшее добро представлено Кантом как синтез морали и счастья, который соединяет противоречащие принципы наивысшего и комплексного. По причине нашего двойного интереса как в морали, так и в счастье, синтез практического разума требует от этих интересов целостности оснований.
Кант отрицает как эпикурейцев, так и стоиков. Эпикурейцам отказано по той причине, что они не признают ничего кроме счастья, стоики, напротив, считают что добродетель уже сама по себе содержит счастье. Кант аргументирует следующим образом: счастье и мораль есть две бессмертные категории, между которыми не может быть никакой каузальной связи. Практический разум нуждается в целостном объекте, и, чтобы удовлетворить эту нужду, мораль и счастье соединяются не только через синтез, но через более конкретный, нормативный (но не каузальный) синтетический закон. Этот закон даётся человеку через мораль и утверждает, что счастье следует рассматривать в пропорции к моральной ценности.
В своей первой «Критике» Кант утверждает, что «царственные идеи морали конечно заслуживают одобрения и признательности, но ни в коем случае не являются основанием для принятия решения или осуществления». Позднее Кант приходит, однако, к заключению, что практический разум сам по себе в состоянии мотивировать нас. Моральное суждение зависит от способности морали связываться некоторым образом с нашей волей, на основе этой связи у человека возникает надежда на вознаграждение, если он подчиняется моральному закону, в противном случае он может страшиться наказания. Благодаря этой связи «моральная система, таким образом, неразрывна от системы счастья». Наивысшее добро представлено у Канта как объект надежды: то, что рационально оправдано перед «царственными идеями» морали, может быть принято как основание.
По сравнению с более поздними размышлениями на тему наивысшего добра аргументация Канта, изложенная в его первой «Критике», оценивается в меньшей степени. В своих поздних размышлениях Кант приходит к выводу, что мы не нуждаемся в надежде на счастье для того, чтобы принять решение действовать согласно марали. Напротив, такая мотивация оценивается Кантом как неподходящая нашей моральной обязанности. Обязанности существуют не для того, чтобы следовать им, – они должны быть приняты ради их собственной ценности. Таким образом мотивирующая сила самого практического разума может и должна использовать «царственные идеи морали» как основание для их собственного определения и осуществления.
Между тем, Кант не отказывается полностью от обязанности перед наивысшим добром. Он использует это понятие в иной роли, которую описывает в «Критике практического разума» (Kritik der praktischen Vernunft, 1788). Как и в первой «Критике», посвящённой способности разума принимать теоретические выводы, эта работа также содержит трансцендентную диалектику, где Кант исследует поиск практического разума в области «абсолютной тоталитарности основ того, что уже предоставлено». Кант считает необходимым поставить вопрос над тем, почему мы оправданы при признании безусловных основ практического разума, но не теоретического разума.
Аргументация первой «Критики» в доказательство наивысшего добра коренится в нашей нужде найти мотивацию для морального поведения. Однако в своей второй «Критике» эта аргументация принимает иной характер: разговор больше не идёт о нашей человеческой нужде в мотивации, – скорее, власть самого морального закона находится в зависимости от наивысшего добра. В отличие от первой «Критики», где наивысшее добро представлено как идеал, во второй «Критике» мы видим, что аргументация Канта основывается на наивысшем добре как обязанности. Наша обязанность устанавливать наивысшее добро «неразрывно связана с моральным законом» и как таковая, следуя логике ««следует» означает «могу»», – «следует» за наивысшим добром, которого обязанность требует, предполагая, что наивысшее добро как идеал возможно.