Политрук

Спустившись по рыхлой, комковатой глине на поляну, я замер. Прилила тоска.

— Что там? — спросил Миша Лукашин, почему-то шепотом.

Не отвечая, я медленно обошел лужайку и вернулся к раскопу.

— Они все здесь, — еле вытолкнулось из меня.

— Кто? — охнул Сашка.

— Павшие! Они повсюду… Их тут десятки и десятки…

— Ужас какой… — запричитала Бернвальд.

— Мины? — отрывисто спросил Павел. — Снаряды?

— Чисто.

И началась наша скорбная работа — раскопки по войне. Лопаты осторожно разгребали тонкие слои наносов. Кости и черепа мешались с остатками сопревших шинелей и валенок, мятыми касками, обрывками колючей проволоки, полусгнившими планшетами, ржавыми остовами винтовок и ППШ. Тела бойцов лежали вповалку, скошенные из пулемета. Вон он, тот холм, с которого велся огонь. Сволочной немецкий дзот.

— Взялись! — тускло промямлил Ломов.

Стоя на коленях, мы с Тёмой осторожно счищали глину с костяка красноармейца, то и дело поглядывая в сторону оплывшего холма. Они все, кто пал здесь, шли в атаку, шли на смерть — вставая под пули, отрываясь от застуженной земли, родной земли, что прятала то в ложбинке, то за кочкой. А я бы так смог?

— Интересно… — прокряхтел Трошкин, выгибая ноющую спину. — А я бы так смог? Политрук кричит: «За Родину! За Сталина! В атаку!», и я встаю… А встал бы?

— Выбора, считай, нет, — сказал я сухо. — Или ползи назад, в дезертиры и трусы, или поднимайся — и вперед, на врага!

Я прикусил губу — на меня опять нахлынули не столь уж давние воспоминания о «двойнике». Какие только архивы не шерстил, но узнал немного.

Два Антона, два Лушиных. Один погиб семьдесят семь лет тому назад, другой жив-здоров. Мы как квантовая суперпозиция…

Вполне возможно, что я зря себя мучаю и никакой тайны нет, а имеет место совпадение. Пусть редчайший, да хоть единственный в истории человечества случай! Вот только как это понять?

Мотнув головой, словно отгоняя назойливые видения, я продолжил выковыривать, отбирать у земли приметы оборвавшейся жизни — настрел позеленевших гильз, пряжки и пуговицы, звездочки с серпом и молотом, бакелитовые медальоны и — маленькое круглое зеркальце. Наверное, молоденькая санитарочка выронила… Это было самым ужасным, самым тягостным. Я тщательно уводил глаза, боясь поймать отражение. Ладно, там, свое, а если из зеркальной, облупленной мути глянет кукольное личико молоденькой санинструкторши со вздернутым носиком и задорными голубенькими глазками?..

Прокопались до самого обеда, а обернешься — нарыли всего-то пятачок. Но боль в натруженных плечах ощущается весомым контраргументом.

— Перерыв! — объявил Ломов, с приятцей выпрямляя ноги. — Обедать пора.

Сложив орудия труда под приметной сосной, мы неторопливо двинулись обратно к лагерю. Павел замешкался, ну и я с ним на пару. Терпеливо дождавшись, пока командир перестанет изображать бурную деятельность, я сказал:

— Поговорить надо.

— Вечером, — буркнул Ломов.

— Сейчас! — отрезал я.

— Ну? — Паха упорно смотрел в сторону.

— Ты до каких пор будешь голову морочить Кристе? — холодно проговорил я. — Что, ко мне ревнуешь? Давай! Сколько там у нас времени до конца отпуска? Неделя? Отлично! Вот, и покорчи из себя страдальца или Отелло бледнолицего. Валяй! А потом Кристинка уедет, так и не дождавшись от тебя не то, что поступка, а даже слова! И ты больше не увидишь ее. Ни-ког-да. Понимаешь, дурья твоя башка? Вместо двух счастливых людей по земле станут бродить двое несчастных, ты и она, но лишь по твоей вине! Кристя слишком горда, чтобы подойти первой, а тебе что, трудно побыть мужиком?

Было забавно наблюдать за лицом Ломова. Нарочитая бесстрастность облезала, выдавая то гнев, то обиду, то растерянность.

— Ты же… — пролепетал командир. — Вы же…

— Мы же! — передразнил я его. — Мы с Кристей друзья. Надеюсь, надолго. Потребуется свидетель на свадьбе — я готов. Только, боюсь, если ты продолжишь себя вести, как обиженный юнец, до ЗАГСа дело не дойдет.

Внезапно обессилев, Ломов плюхнулся задом на рыхлую землю. Покачал головой, будто контуженный.

— Что ж я за дебилоид? — простонал он.

— Обыкновенный, — определил я. — Ладно. Чего расселся? Пошли, обедать пора.

Кряхтя, Павел стал подниматься, а я добавил:

— Но учти, если ты сегодня же не поговоришь с Кристиной, можешь вычеркивать меня из списка твоих друзей. Понял?

Ответом был тоскливый и длинный вздох.

После обеда раскопки пришлось отложить — до лагеря добралась машина из Большого Мира. Привезла почту, свежие газеты, продукты и два велосипеда. Голов пять «железных коников» у нас уже имелось, но лишние колеса не помешают. Мне даже поплохело — я долго откладывал поездку на место гибели «двойника», находя себе оправдания, но теперь-то уважительные причины иссякли. Погода стояла хорошая, работы отменены до завтрашнего дня, и вот оно — средство передвижения.

Я долго искал Ломова, чтобы отпроситься, и нашел — командир восседал за длинным монастырским столом под растянутым тентом, где были свалены артефакты, и дул чай вприкуску. Вид у него был победительный, как у Кутузова, лично пленившего Наполеона Бонапарта.

— Паха, я отъеду до вечера к Бойне, ладно?

Павел в ответ величественно кивнул, вряд ли слыша вопрос — его душа витала в раю для влюбленных, где сбываются все мечты и самые заветные желания.

Овладев великом, я покатил его по тропе.

— Антон!

Я обернулся — и чуть не свалился под весом Кристины, бросившейся мне на шею.

— Спасибо, спасибо тебе! — зачастила девушка, перемежая всхлипыванья с жаркими поцелуями.

— Осторожней! — засмеялся я. — Если Пашка нас застукает, то кого-нибудь придушит!

— Павлик сказал, что любит меня! — громко зашептала Кристя. — А ты куда?

Не знаю уж, что на меня нашло, то ли радость за друзей так подействовала, то ли, наоборот, зависть к ним разыгралась, а только я все выложил Кристинке — и про нечаянную встречу 9 мая, и про своего «двойника», и про точку, где пресеклась мировая линия Антона Лушина, политрука.