Политрук

Меня, помню, передергивало от «хруста французской булки», но сегодняшнему вечеру вполне подходило определение «упоительный». Сразу в двух смыслах.

И наши, и немцы, похоже, взяли тайм-аут. Даже отдаленной канонады не слыхать. Не трещат пулеметы, не частят винтовки. Тишина. Пугливая, непривычная.

Часов в пять над Сычевкой пролетели «пешки» и «арочки»,[1]отбомбились по спешно возводимым укреплениям где-то в районе Дугина, и чистое небо уготовилось к закату. Синева набухла пронзительностью, перепутались длинные тени. Солнце, будто остывая, калилось малиновым свечением.

А я проставлялся. Идея отметить мое повышение пришла в голову Тёмке, и вся рота с энтузиазмом поддержала инициативу снизу. Расположились мы вольготно — заняли весь первый этаж дома на Карла Маркса. Сычевлян почти не осталось в городе — одни сами эвакуировались, других немцы повывели. Так что нам никто не мешал радость спрыснуть, а заодно и горе залить.

С «накрытия поляны» я начал «вливаться в коллектив» 3-го батальона. Почти все бойцы мне и раньше попадались, козыряли при встрече, а теперь, вот, свел близкое знакомство. И первым оказался Армен Симоньян, командир хозвзвода, человек весьма пройдошливый, но и дьявольски обаятельный. Он никогда не хмурился, а его подвижное лицо легко и просто расплывалось в улыбке. Причем, блестело, как минимум, шестьдесят четыре зуба.

Армен, сияя, бурно поздравил меня с хлопотной должностью, и тут же предложил свои услуги. Малость ошалев от кавказского натиска, я робко загадал желание. Часа не прошло, а упитанный возница Рахим уже сгружал заказ — два ящика шнапса, сухая колбаска, коньячок для «господ офицеров», ну и так, по мелочи.

— Сматры, тарщ командыр! — упражнялся в русском красноармеец. — Игдэ нада, всэ взял!

— Спасибо.

— Пжалуйса, тарщ командыр!

— Панин! Ходанович!

Объяснять старшинам нужды нет — хватай, да неси. Плеснули всем понемножку, скромно копируя былые пиры в княжеской гриднице. Выпил народ, закусил, да и рассеялся. За импровизированным столом остались товарищи, ставшие мне друзьями.

— Там, в штабе батальона, лейтенант Шубин всем рулит, — наставлял меня Лев. — Сибиряк, такой, неповоротливый, но соображает мигом. А зам его, тоже летёха… Голубев, ага, тот еще живчик. Ну, и бабник, известное дело!

— Разберемся, — хмыкнул я, подливая коньячку Кристине и себе.

Девушка старательно натягивала улыбку, но мы с Артемом договорились не тормошить ее зря. Время лечит. Главное, чтобы не замкнулась, прокручивая горе в себе, вот и зазвали на вечерок.

— А кого ротным оставишь? — сощурилась красавица, пригубив горячительное. Уши обоих старшин чутко навострились.

— Порошина, — спокойно выложил я.

— Женьку? — оживилась Кристя. — Всегда такой серьезный… А краснеет как!

— Как будто из парной! — хохотнул Ходанович, и подхватился. — Товарищ командир, мы тут… ненадолго. Ага.

Я кивнул, отворачиваясь, чтобы скрыть насмешливую улыбку. Можно спорить на что угодно — понесли новость в народ. Проводив «разносчиков» глазами, Тёма откинулся к стене. Развезло товарища Трошкина.

Кристина обвела нас блестящими глазами.

— Одни мы остались, — тихонько сказала она. — Знаете, какой стих сочинил Павлик? Как раз накануне… Помните, у Агаты Кристи? «Десять негритят»?

— Хороший фильм, — кивнул Тёма. — Там еще считалка была…

— Вот-вот! — подхватила девушка. — И Павлик под нее декламировал: «Четыре попаданца ушли на фронт сражаться. Один из них убит был, и их осталось трое…» Я его обозвала дураком тогда…

Опустив глаза, я поболтал кружкой с остатками коньяка. Нагревшись в ладони, «Мартель» ласкал ноздри ароматцем дуба и ванили. Трошкин лениво ссутулился, глядя в окно, за которым багровело небо, и тихонечко напел:

— Дымилась роща под горою, и вместе с ней горел закат…

— А тебе известно, что все те «восемнадцать ребят» служат с тобою рядом? — полюбовавшись глубиной изумления на Тёмкином лице, я допил коньяк.

— К-как? — пролепетал Артем. — Правда, что ли? Я думал, сочинили просто…

— Да куда там! Лапин, Кигель, Закомолдин, Ярута, Панин, Касабиев… Все они будут там — «у незнакомого поселка, на безымянной высоте». Хотя, может, и не будут — история вильнула чуток…

— Нащупывает иную колею… — пробормотала Кристина.

— Угу…

— Слу-ушай… — воспламенился Трошкин. — Помнишь, ты с Кристинкой спорил, что нам в сорок третьем фрицев не одолеть? А вдруг?!

— Бесполезно, — мотнул я головой. — Германия очень и очень сильна, на Третий Рейх вся Европа, считай, пашет. То, что армии бьются — вторично. Первична экономика. Немцы капитулируют, как только выдохнутся, а вся их хваленая индустрия развалится. Наши под Сталинградом разгромят всего лишь 6-ю армию Паулюса. Мы тут громим 9-ю армию Моделя. Хотя… Развалу можно придать ускорения. Вон, ту же сталь взять. Руду немцам возят угодливые шведы, нейтралы хреновы. Начнет Балтийский флот топить транспорты — останется Рейх без железяк. Никель фрицы тягают из Печенги. Ударит там Северный флот — фиг им, а не никель. Бензин для люфтваффе гонят из румынской нефти. Накроет Черноморский флот промыслы в Плоешти — и не взлетят «мессеры». Вот только все флоты наши на приколе будто. Сложно всё…

— Да уж… — вздохнул Трошкин. — Я раньше, помню, негодовал: ну, чего они так тянули со Ржевом? А как попал, как похлюпал по слякоти… Сразу дошло!

— Ладно, мальчики, — встала Кристина, — пойду я.

— Я провожу.

Мои слова звучали не просительно, не деловито, а как-то… По-дружески, что ли? И девушка согласилась:

— Проводи… — опустив голову по привычке, словно задумавшись, Кристина вышла на улицу. Я шагнул следом, расстегивая кобуру. Так, на всякий случай.

Мы шли молча и неторопливо, как на прогулке, прямо по улице — тротуарам я не доверял. Вполне могло что-нибудь на голову свалиться, иные дома на одном честном слове держались.

Завечерело. Ни одной тени — всё стянулось в синеватый сумрак. Темнеющее небо нависало, готовясь протаять первыми звездами.