Страница 46 из 71
Глава 10
Глава 10.
— Выживи, Антоша, пожалуйста, — тонким голосом выговорила Кристина. — Хоть ты меня не брось…
Закутанная в белый халат, девушка стояла у окна, кончиками пальцев опираясь на облупленный подоконник. Стройную шейку она держала очень прямо, чтобы не поникнуть, не зареветь, из крайних сил противясь желанной слабинке.
Меня резануло жалостью. Я ласково сжал девичьи плечи, привлек Кристю к себе, и поцеловал ее волосы, пахнувшие военно-полевым шампунем — крапивой.
— Выживу обязательно, — мой голос прозвучал успокаивающе-твердо. — И никогда тебя не брошу.
Бернвальд отозвалась слабой улыбкой.
— Спасибо тебе, — узкая ладошка накрыла мою мозолистую пятерню, словно вынося благодарность. — Ладно, пойду я… Подменю нашего хирурга. Старенький он уже, устает быстро… Пока!
Девушка чмокнула меня в щечку, и зашагала по коридору, удаляясь. Я проводил ее глазами. Многих женщин война опростила, наделяя грубыми мужицкими повадками, многих, да не всех. Кристинка наша не сдавалась. Вон, как попой вертит… Будто и не больница вовсе, а подиум.
«Молодец, девчонка, держится…»
Скользя взглядом по табличкам на немецком и принюхиваясь к запаху карболки, я покинул эвакогоспиталь. Фрицы отступали в стиле драпа, бросая имущество, технику и даже раненых. Кристя расписала в красках, как они с санитарками ловили одноногого майора, да не абы кого — Вильгельма принца фон Шёнбург-Вальденбурга, кавалера Рыцарского креста Железного Креста с Дубовыми листьями и Мечами. «Фон-барон» спасался от кровожадных большевиков, и медсестрички насилу втолковали принцу, что русские не расстреливают инвалидов…
Выйдя на улицу, я сощурился — солнце било в глаза и грело лицо, словно благодаря за победу. Мои губы дрогнули в улыбке, стоило припомнить давешний поцелуй — хорошо, хоть догадался побриться…
Я задумчиво потер щеку, искоса поглядывая на пленных, разбиравших завалы — вкалывайте, вкалывайте…
С Кристиной нелегко. У нас с ней дружба, пускай порой и нежная. Мне этого мало, но девичье счастье важнее. Вот, такой я благородный «дэбил»…
Терпел, довольствуясь приятельским форматом. А теперь-то как быть? Треугольника больше нет, мы с Кристиной остались вдвоем, и ныне самое страшное для меня — выказать свое трусоватое вожделение. Даже думать об этом тошно.
«Терпи дальше, — кисло улыбнулся я. — Будет, что суждено».
Мельком оглядев себя — при полном ли параде, пошагал в штаб полка.
Ефрем Гаврилович занял полдома на углу Большой Пролетарской и Пионерской. Возле подъезда теснились в рядок полуторка, «Студебекер», трофейный «Хорьх» — «эмки» не хватало для киношного комплекта. Обойдя зализанный лимузин, я отворил тяжелую дубовую дверь, подранную осколками. Раскосый Ганальчи сплющился в радостной улыбке, пропуская меня к штабным.
В обширной комнате с пыльной лепниной на потолке царила обычная суета — клацали «Ундервуды», в углу пищали зеленые ящики рации, и девчонки-радистки с наушниками, мявшими немодные прически, озабоченно щелкали тумблерами. Начштаба Дробицкий важно хмурил брови и сосредоточенно кивал, прижимая к уху телефонную трубку.
— Товарищ подполковник… — начал я неуверенно.
Начштаба зажал ладонью микрофон, и коротко обронил, бодая головой в сторону застекленных дверей:
— На месте! Ждет!
Козырнув, я переступил порог временного обиталища комполка. Салов, сцепив руки за спиной, прохаживался вдоль выбитых окон, наскоро заделанных газетами. Выгоревшая на солнце бумага цедила желтый полусвет.
— Товарищ подполковник! По вашему приказанию…
Ефрем Гаврилович живо обернулся, и замахал руками, тормозя мою армейскую учтивость.
— Проходи, проходи, Антон Иваныч! — крепко потискав мою руку, комполка отшагнул, словно желая убедиться, идет ли мне форма. — Тут такое дело… — затянул он. — Командира 3-го батальона убило под Юшино… Так-то вот. Я с комдивом советовался, он дал добро… В общем… — подполковник резко перестал кружить да окольничать. — Мне нужен комбат, и ты — лучшая кандидатура!
Я не слишком удивился повышению. Скорее, огорчился. Не хотелось бросать свою роту — свыкся, сжился. Хотя… Куда они от меня денутся? Была у меня одна 8-я, а теперь еще 5-я с 6-й прибавятся.
«Не расстанусь с комсомолом, — задудел в голове бесхитростный мотив, — буду вечно молодым!»
Наверное, в любой иной день распереживался бы обязательно, изворачивался бы по-всякому. «А, может, не надо, а? Ну-у, не сразу же в командиры… По первости, может, в начштаба батальона? А? Обнюхаться чтоб…»
Но после Пашкиных похорон, после Кристинкиных слёз меня размазала депрессия. Сумрак на душе. Я винил себя в смерти друга и, чем больше находил оправданий, тем тяжелее выносил приговор. Еще и на Кристьку сердился — она тоже вбила в свою прелестную головку, что повинна. А как же! Спорит со мной, доказывает: «Я же первой перешагнула ту цветомузыку, помнишь? И за руку Павлика держала! Вот он — и за мной. На войну…»
Наверное, поэтому я не сопротивлялся особо напору Салова, лишь задумчиво потер мочку уха.
— Ну, надо, так надо, — сказал бесцветным голосом. — Только… Батальоном командовать… Майору, вроде, положено…
— Товарищ политрук! — ласково пропел комполка. — Так где ж их набрать, майоров этих? А ты знаешь, что в соседнем полку ротой сержант командует? Да-да! А куда деваться? Но вояка справный, голова на плечах есть. Как и у тебя, кстати! Ты ж, Антон Палыч, у нас завсегда в авангарде! И людей бережешь! А дисциплина в роте такая, что даже немцев с их орднунгом завидки возьмут! Так что… А насчет звания мы еще подумаем. Я провентилировал этот вопрос в штадиве, отнеслись с пониманием. И… Кстати! — он доверительно понизил голос: — Слухи такие дошли, что с октября всех политруков… того… в замполиты. И в чинах их понизят. Кумекаешь?
— Кумекаю, товарищ командир.
— Ну, тогда… Марш вперед — труба зовет, товарищ комбат!