Политрук

А когда либеральствующие пустышки ехидничали — чего ж это, мол, ни один «совок» не вступился за свой горячо любимый СССР? — какой им дать ответ? Что не родились дети от погибших отцов, вот и не вышли они строить и месть?

Двадцать семь миллионов убитых и павших — это чернушная пропаганда. Двадцать миллионов — словоблудие Никиты Сергеевича, любившего круглые цифры. Наших погибло шестнадцать с половиной миллионов душ. И если я отниму от этого страшного числа хотя бы… Хотя бы… Да хоть сколько!

Я хладнокровно собрал «ТТ», и сунул его в кобуру. Мне и об этом думалось, просто умею увиливать от пугающих выводов…

«На Сталинградском фронте без перемен? — мелькнуло в голове. — Ну, значит, радиус моего воздействия за пределы Ржевско-Вяземского плацдарма пока не распространяется…»

…Громыхающая пальба дважды перелопатила немецкие линии обороны — от переднего края до самого тыла. Третья волна снарядов вспахала заранее выбранные места сосредоточения огня, а напоследок заградительные залпы трижды пропололи позиции, вздыбливая изрытую землю. Канонада стихла на какие-то секунды, разом сменяясь режущим воем «катюш». Хорошо пошло!

— Ур-ра-а! — прокатилось с востока на запад, и обратно, загуляло эхом. После артиллерийского грохота даже крик человеческий мнился тихим и слабым.

Лязгая гусеницами, покатились «тридцатьчетверки», за танками поднялась пехота — ночью саперы из 3-й ударной проторили «коридоры» в минных полях.

— За мной! — холодея, я подтянулся, и перемахнул бруствер. — В атаку!

Моя рота бежала не в первой цепи, и тут же юркая мыслишка — броня и чужие тела прикроют! — вильнула мерзким хвостиком.

Все мои паранормальные таланты — к черту! В той круговерти свинца, крови, грязи и чада, что клубится с фронта и с флангов, не наведешь морок!

А уцелевшие огневые точки немцев слали навстречу губительный металл — пули хлестали, сходясь и расходясь, убивая и калеча. Хрипло затявкали минометы — комья глины, пучки травы вихрились, просекаемые калеными осколками.

— Лягай! — я бросился на землю, прячась за бугром, и вся 8-я рота растянулась в траве, постреливая. Воронин лупил из «душки». Якуш, кряхтя, менял диск на «дегтяре».

— Летять! — завопил Лапин, и мне мигом полегчало. — Летять, в бога, в душу мать!

У нас над головами зареяла «пешка», метя в ферзи — изящно валясь в пике, заскользила к немецким ДЗОТам и сбросила бомбы. «Пе-2» еще выворачивал, синея брюхом, когда грянули взрывы, обрывая злобный треск «эмгачей». Зато подняли вой «Эрликоны», шаря трассерами по высоте.

Второй наш пикировщик проскользнул между малиновыми разрывчатыми струями огня, погасил ПВО бомбой-полутонкой, но и сам схлопотал. Вздрагивая, самолет с трудом выходил из пике на одном моторе. Не удержался — перечеркнул крылом немецкие окопы — и закувыркался, разваливаясь и круша блиндажи.

— Отлеталси… — крякнул Лапин, рефлекторно обмахиваясь троеперстием.

Неся воздаяние, с неба застрочили «Ил-2», полосуя очередями ходы сообщения, а «пешки» перестроились в две вереницы — срывались в пике и засевали перекопанное поле грузными фугасами. Авиабомбы прорастали кустистыми взрывами — выхлесты огня, дыма и пыли сотрясали землю, но не пугали, радовали. Выше всех вили карусель «Ла-5».

— Вперед! Вперед! — комроты, бежавший по соседству, нарвался на сталь разящую, и покатился по дымящейся земле.

А я дождался «тридцатьчетверок», и трусцой почесал за броней. Вдыхать солярную гарь — не самое приятное занятие, зато хоть какой-то заслон. Смотрю — мои топочут следом.

— Не отставать!

Со стороны Сычевки налетели кривокрылые «лапотники». Головной, врубив сирену, срывается на танк. За ним пикирует второй, третий, четвертый… От прямого попадания «Т-34» вспыхивает черно-багровым костром, но тут, надсадно ревя моторами, налетают «лавочки». "Пешек", что ли, бросили? А, нет, это другие, "штурмовка" у них…

— Ахтунг… ахтунг, — засипел я на бегу. — Ла-фюнф… ин дер люфт…

Новенькие, блестящие свеженькой краской истребители протянули дымные шнуры очередей, шпигуя немецкие бомберы. Вот «Юнкерс», нырнувший на цель, вспыхивает и достигает «дна» — лопается огненным шаром рядом с уцелевшим танком, разметывая над полем исковерканный дюраль. Я резко пригнулся — гнутый пропеллер усвистал бумерангом.

— Вперед, мать вашу!

«Тридцатьчетверки», быстро рассредоточившись, прут дальше, а люди догоняют их, хоронясь за горбатыми силуэтами, как за щитами. Похоже, мы уже не принадлежим себе — непонятная дикая стихия боя захватывает роту, увлекая в гибельное кружение. Гнетущий гул и свист заглушает отчаянные крики раненых; санитары мечутся в шквальном огне, стаскивая окровавленных и покалеченных в ближайшие воронки.

— Будаш! Жив?! Держись! Вперед!

Володька бледен, сжимает губы в нитку. У Тёмы лицо дрожит от страха. Боровкова рвет. Ярута плачет, и слезы, мешаясь с потом и грязью, текут по щекам, ослепляя глаза. Лапин пытается перекреститься на бегу, с мольбой взирая на небо…

Хоровые мат и хула висят над ротой черным облаком. Мать, мать, мать…

Танки вырвались к первой линии немецких окопов, и разгулялись, утюжа и равняя нарытые ходы. Пехота, обсевшая броню, ссыпалась со спин закованных в панцири механических чудищ, с ходу зачиная остервенелую рукопашно-штыковую зачистку.

Набрав инерции, я перепрыгнул траншею. Затормозил, едва не угодив под танк, и развернулся, веером меча длинную очередь из ППШ. А фрицы и сами осатанели, огнем отвечают на огонь, прикладом на приклад, и лишь пуля ставит увесистую точку.

— Лёва! Хватай своих, и дуй к блиндажу!

— Есть!

— Якуш! Годунов! Ломов! За мной!

Блиндаж впереди похож на низенький холмик — утоптанная земля поверх бревен заросла одуванчиками и неистребимым осотом. Немцев, как и нас, траншея теснила. Озверелые морды под касками смотрелись, будто в старом кино «про войну», только вот всё было «по-настоящему».