Правда выше солнца

Тарций был одет намного богаче Меттея. Необъятное тело укутывал пурпурный плащ, верхняя часть которого прикрывала голову. Акрион помнил, что подобная одежда здесь называется «тогой», и что носить её могут только полноправные граждане Тиррении. Кожа на руках толстяка блестела, туго перетянутая золотыми браслетами – ни дать ни взять, обвязанный для копчения и смазанный маслом окорок. На пальцах сияли кольца, так щедро усыпанные каменьями, что Акрион вновь зажмурился от блеска. В довершение всего, когда Тарций двинулся вперёд, из-под тоги мелькнула шнуровка золотых сандалий.

Меттей неловко заключил кузена в объятия, и они обменялись поцелуями в щёки.

– Жопы ещё друг дружке отлижите, кинеды, – буркнул по-эллински Спиро, стоявший рядом с Акрионом.

– Слыхал, у тебя пополнение? – лениво спросил Меттея Тарций. – Давно привезли?

– В начале аклуса, – ответил Меттей. – Они ещё только учатся. Хотешь взять кого-то для представления?

Тарций щёлкнул пальцами. Подскочил раб, подал чашу с орехами. Толстяк закинул в рот пригоршню съестного и, жуя, направился к выстроившимся лудиям. Переваливаясь на ходу, как раскормленная утка, побрёл мимо строя. Глядел в лица, сплёвывал шелуху на драгоценный ковёр.

– Ну что они заморенные у тебя какие-то все, – брюзжал он. – Посмотреть не на что. Ты их для (Акрион не понял слова) готовишь, что ли? Нашим-то консулам как раз (снова непонятное слово) подавай.

– Тренируются усердно, вот и худы, – пожимал плечами Меттей, следовавший рядом. – А консулу Пинию, я слышал, нынче мальчики в теле больше по нраву…

– Знаешь, что я про твоего Пиния думаю? – хохотнул Тарций. Дальнейшая его речь осталась от Акриона сокрытой, поскольку ни одного слова он разобрать не сумел. Меттей, выслушав, тоже усмехнулся. Тут они дошли до того места, где стояли Акрион и Спиро.

– О! – оживился Тарций. – Какие красавцы! Это кто?

– Это воины-крейке, – ответил Меттей. – Мирмиллон и гопломах.

Толстяк поморщился.

– Не-е, – протянул он. – Ты совсем, что ли, нюх потерял? Какой мирмиллон, какой гопломах… Гопломах должны быть силачом! Горой мускулов! Мирмиллон – ещё сильнее! А эти больно жилистые. Поджарые, гибкие. Типичные рыболовы.

– Мой опыт… – начал было Меттей, хмурясь.

– Тем более, у нас вечно рыболовов не хватает, – лениво продолжал Тарций.

– Кузен, они уже начали обучение с другим оружием.

– Переучишь, – Тарций навис над Меттеем всей закутанной в пурпур тушей. – Я сказал.

– Как угодно, – пробормотал Меттей, отводя глаза. Тарций скривил рот в усмешке. Не глядя запустил опустевшей чашей через плечо. Раб из свиты метнулся и, проявив чудеса ловкости, поймал брошенное.

– И это… – толстяк снова пощёлкал пальцами, отчего кольца издали бренчащий звук. – У Стумпиевой вдовы нынче похороны. Смекаешь, что к чему?

Меттей дёрнул подбородком:

– Похороны? Я думал…

– Что ж ты думал? – насмешливо спросил Тарций. – Кто твой покровитель? Из чьей школы мне ещё бойцов брать?

– Ты прав, – коротко сказал Меттей. – Я забыл. Ошибся.

– А ты не забывай, – назидательно велел Тарций, тыча Меттея в грудь. – Сегодня дашь дюжину новичков. Пускай покажут, на что способны.

– Любезный кузен, они ведь не доучены.

– То они у тебя обучены, то не доучены, – отмахнулся Тарций. – Вздор, всё вздор. Пускай характер проявят.

Он оглянулся на строй лудиев.

– Да! И вот этих двоих рыболовов выпусти. Попляшут с трезубцами. Заодно поглядим, на что я полтыщи золотых дельфинов потратил.

Меттей поднял было ладонь, готовясь возразить, но Тарций поймал его за локоть, отвёл на пару шагов в сторону, сойдя ради этого с ковра на песок, и принялся что-то втолковывать, говоря тихо и неразборчиво. Меттей морщился, качал головой, пытался вставить слово, однако Тарций тут же перебивал. При разговоре он всё время придвигался к кузену, сокращая и без того малое между ними расстояние, в то время как Меттей отступал стеснёнными короткими шажками, силясь это расстояние увеличить. В результате оба медленно перемещались по кругу, словно в неуклюжем танце.

Наконец, как видно, всё было сказано. Тарций потрепал по щеке Меттея, стойко вытерпевшего непрошеную ласку, и забрался в носилки. Рабы задёрнули полог, взялись за ручки, дружно ухнули. Процессия двинулась из школы тем же порядком, что явилась.

Лязгнули, закрываясь, ворота.

Меттей помедлил, глядя невидящим взором вслед Тарцию и его свите. Затем вернулся, встал перед строем. Прочистил горло.

– Вы слышали, мертвецы! – надтреснутым голосом сказал он. – Ты, ты, ты... Ещё вон там… Два, три… семеро. Ну, и вы, крейке, оба. За мной. Сейчас соберем оружие, доспехи, отрядим повозку. И поедем на похороны. Кое для кого дело и впрямь обернётся похоронами, так что не зевайте. Остальным приступить к занятиям!

Он взмахнул рукой и заковылял прочь.

На плечо Акриона обрушился крепкий хлопок.

– Ну что, рыболов херов, – сказал Спиро, щербато скалясь. – Вот и пришёл наш час. Самое время воззвать к твоему Гермесику, чтоб помог. Хуже не будет, отвечаю. Хуже вообще быть не может.

Акрион сбросил его руку с плеча.

– Причём здесь похороны? – спросил он. – Какие похороны?

– А, ты не знаешь? – мрачно развеселился Спиро. – У тирренов есть старинный обычай. Устраивать игры лудиев на похоронах знатных людей. Чтобы, значит, богачу не в одиночку на тот свет отправляться. Вот мы как раз на такие похороны и едем.

Акрион стиснул зубы. «Дождался, – подумал он с горечью. – Дотянул. Хотел бежать, а теперь придётся сражаться насмерть. Но, может, это и есть та возможность, о которой я молил? Бежать – по дороге на арену, бежать с арены, бежать после боя… Если, конечно, окажется какое-то «после». О, дай мне сил, Аполлон!»

– Сходи-ка посри, пацан, – посоветовал Спиро. – Потом захочешь, а некогда будет.

☤ Глава 2. Голова на плечах

Парнис. День без числа и времени.

Вначале была темнота.

Безраздельная, бескрайняя, безначальная.

Огромное, неизмеримое ничто, забвение забвения, несуществование несуществования.

Так, в темноте и небытии прошла вечность.

Потом в сердце вечности зародилась крошечная песчинка боли. Такая ничтожная, что страшно было глядеть на неё. Мельчайший атом в центре безбрежной тьмы. Это казалось ужасным. Незаконным. Чудовищным.

Затем боль начала расти. Боль стала временем, потому что разделяла миг нынешний и миг прошедший. И каждый новый миг был хуже того, что оставался позади.

Вскоре боль заполнила собой всё, и ничего, кроме неё, не осталось. Боль обрела форму. Обрела чувства. Обрела память – память о боли.

Обрела жизнь.

Темнота развеялась, превратившись в ледяное небо с колючими звёздами, которые не давали света. Звёзды падали, становились твердью, покрытой мёртвым песком. Песок громоздился холмами, стлался до невидимого горизонта, уходил в черноту, сам становился чернотой.

Нужно было сделать шаг. Невыносимый, исполненный боли шаг. Но для этого требовались все силы во вселенной, а сил не оставалось. Ни на вдох. Ни на взгляд. Ни на мысль. В самом дыхании, в зрении, в уме – везде гнездилось столько страдания, что хотелось вернуться в ничто. Навсегда. Пустота и забвение казались теперь очень неплохим вариантом по сравнению с болью.

Но он не мог вернуться.

Ему не давали.

Что-то поддерживало его зыбкое, сотканное из мучений существо. Не позволяло раствориться, уйти обратно во мрак. Он напрягся, пытаясь освободиться; ничего не вышло, только сильней стали муки, из которых он теперь состоял. Хотелось закричать, заплакать, попросить пощады. Но не было ни рта, ни лёгких, ни горла. Лишь чёрная пустыня ждала его шагов, и ледяные звёзды безразлично глядели на то, что с ним стало.

Тогда, не зная, как быть по-другому, он шагнул вперёд и побрёл к горизонту.

Чем дольше он шёл, тем светлей становилось вокруг. Звёзды блекли и пропадали, на песке проступали контуры невиданных, опасных растений – он обходил их и следовал дальше, переставляя созданные из боли ступни, размахивая созданными из боли руками, поднимая к небесам созданное из боли лицо.