Страница 4 из 5
Теперь в ватнике, пошатываясь от голода, ты шла на строительство баррикад, ты рыла окопы на подступах к городу, чтобы там могли занять оборонительные позиции мужчины. Да не только мужчины – часто и ты сама плечом к плечу вставала рядом с винтовкой. Ты должна защитить свой город.
Ты дежурила на крышах во время артобстрелов, ты разбирала руины разбомблённых домов, тушила пожары, ты лечила раненых в госпиталях, ты работала на производстве по двенадцать часов, делая то, что нужно фронту.
Ты, как могла, оберегала своих близких. Ходила с саночками за водой к проруби на обледенелые реки, ложилась прямо на лёд, чтобы зачерпнуть воды, наполнить ей бидоны. Ленинградские зимы суровы, слой льда на реках очень плотный, дотянуться до воды очень тяжело. Ты не думала о том, что сама можешь простудиться, заболеть, что тебе тяжело – ты просто делала то, что должна была делать.
Ты не роптала о том, что где-то, в какой-то другой жизни есть беззаботность и радость, праздник, лёгкость и веселье. Шампанское, духи, каблуки, нарядные платья и обожание мужчин. Ты забыла про свою красоту. Смотрелась ли ты тогда в зеркало? Подсчитывала ли количество появившихся морщин?
Стала ли ты от ужаса происходящего вокруг тебя менее красивой и любимой? Ведь тебя, такую, какой ты стала – худой, с провалившимися глазами, смертельно уставшей, в ватнике, запечатлели великие художники в своих полотнах. Ведь ты, такая, какая ты стала, в силу обстоятельств, не по своей воле – ты была идеалом женственности, символом женской красоты, мудрости и преданности. Ты не превратилась в мужчину, нет. Ты не озлобилась и не жаловалась. Ты смотришь на нас со старых военных картин или фотографий – женщиной с копной длинных, вьющихся волос, повязанных платком, ибо сейчас не время. Настанет мир – и красивые шелковистые кудри вновь спадут на твои плечи, когда твой защитник вернётся домой с победой.
Даже изображая тебя с винтовкой за плечами, со взглядом, полным решимости уничтожить всякого, кто с неприятельскими намерениями попробует пробраться в твой родной город, художники изображали в тебе женщину. Красивую, добрую, любимую.
Жалела ли ты себя, когда вокруг, казалось, дрожал весь земной шар от десятков разрывающихся снарядов? Когда от голода медленно умирали близкие и родные, и ты ничем не могла помочь. Когда накатывало ощущение полного бессилия. Когда дома на кровати под ворохом одеял неподвижно лежал твой ребенок. Некогда розовощекий, шумный и непоседливый. А сейчас он смотрел на тебя, на мир огромными ввалившимися глазами и чуть слышно просил – кушать. А ты ничего не могла сделать. Ты отдавала ему практически всю свою норму хлеба – но этого было недостаточно. И для того, чтобы твой ребенок встал, начал ходить, чтобы силы опять наполнили его тело, в котором не осталось, кажется, ни одного грамма жира, нужно было лишь просто дать ему покушать. Сварить манную кашу и кормить с ложечки, и он бы поднялся с кровати и начал смеяться и играть и пошел бы во двор к друзьям и жил бы. Прожил бы долгую, интересную жизнь. Но манной каши не было. Не было ничего. Были лишь кипяток и крохотный кусочек хлеба. И ежедневные налеты. Когда ты брала своего обессиленного ребенка и на руках несла его в подвал – в бомбоубежище. Там, в полной темноте, сидели такие же женщины как ты – старые и молодые, сидели дети. А земля дрожала и в любой момент многотонная бомба могла быть сброшена на твой дом. А в это самое время на крыше стояли такие же женщины как ты – зажигательные бомбы летели прямо на них. Они сбрасывали их во двор – чтобы защитить дом. Сегодня их дежурство. А завтра на дежурство заступишь ты. Город заполнит рев сирен – Воздушная тревога, воздушная тревога. И ты поспешишь подняться на крышу.
В свой выходной ты повезла ребенка на саночках в больницу. Показать доктору – чтобы он сказал, что нужно сделать. Какое лечение назначить. Ведь он наверняка сможет помочь. Его учили лечить все болезни. Тебя принял пожилой доктор, сам очень худой, в белом халате, как будто с чужого плеча – на несколько размеров больше. К нему, как и к другим врачам, матери привозили своих детей с одним и тем же диагнозом. Многое повидал пожилой доктор на своем веку. Сколько детей он вылечил, вырвал из цепких лап болезни. Сейчас он не мог сделать ничего. И сказать об этом матери, привезший к нему своего ребенка с последней надеждой, он тоже не мог. У него не осталось на это сил. Он видел таких детей и взрослых каждый день, он знал, что будет дальше. Что произойдет. Но он не мог сказать об этом матери. Чтобы человек поправился, медицина могла назначить одно лечение – еда. От голодной болезни помогают еда и витамины. Это единственное лекарство способное сделать так, чтобы болезнь отступила и ушла навсегда. Ты не произнесла ни единого слова, не проронила ни слезинки. Молча возвращалась домой и везла за собой саночки со спящим на них ребенком. Сейчас ты затопишь печку, и как сказал доктор, будешь поить кипятком с ложечки, потом пойдешь в очередь за хлебом, а вечером после ужина достанешь с полки детские сказки и будешь читать вслух.
А потом, когда все закончилось, ты завернула своего ребенка в белую накрахмаленную скатерть. Ты достала ее из комода, она лежала там с мирного времени. Чисто выстиранная и накрахмаленная, после какого-то праздника, последнего праздника мирной жизни. Это была единственная ценная вещь в твоем доме, которую ты еще не отнесла на рынок и не обменяла на продовольствие. До войны ты очень берегла эту скатерть и стелила ее на стол только к приходу гостей, на праздник. В этой нарядной скатерти на тех же детских саночках ты последний раз повезла своего умершего от голода ребенка. Его похоронят в братской могиле на Пискаревском кладбище. По улице шли другие женщины, многие с такими же саночками.
Было ли тебе страшно?
Ты не считала себя героем. Ты просто жила, трудилась, боролась, защищала и оберегала свой город, своих родных. Самое главное – чтобы скорее наступила наша победа. Наступил мир.
Коммунальная квартира
Я – квартира на втором этаже дома, стоящего прямо на набережной Фонтанки. С одной стороны из моих окон открывается вид на реку, на её величественную, одетую в гранит набережную, где часто гуляют люди, проезжают автомобили и автобусы, слышится весёлый, заразительный смех. А летом то и дело можно увидеть проплывающие мимо лодки с отдыхающими, звучит музыка. А с другой стороны из моих окон виднеется внутренний дворик. Маленький, тихий, без единого ростка дерева или травинки, типичный дворик-колодец, каких сотни в Ленинграде-Петербурге. А сам мой дом построили в конце девятнадцатого века. Монолитное, красивое здание, с высокими этажами, с барельефами на центральном фасаде. Что только не повидало оно в своей долгой жизни, ведь строили его с расчётом на века.
У меня четыре большие комнаты, кухня и очень длинный темны коридор. Везде очень высокие потолки, отделанные старинной лепниной. А в одной комнате даже сохранился самый настоящий камин. Сейчас он уже не работает, и на нём просто стоят разные небольшие фарфоровые статуэтки, которые собирают хозяева комнаты – слоники, собачки, а раньше он радовал своим теплом и уютом прежних владельцев квартиры. Когда меня строили, то на все полы уложили наборный паркет. Это паркет из разных ценных пород дерева. Необходимо большое мастерство, чтобы положить его правильно и красиво.
В двух моих комнатах живёт семья инженеров – муж Константин, жена Зинаида и двое детей – близнецы Толя и Оля, в другой комнате живёт студентка Зоя, и ещё одну комнату занимает пенсионерка Алевтина Петровна. Все мои жильцы живут весело и дружно. Каждый занимается своим делом. Жизнь течёт размеренно и неторопливо. Инженеры ходят на работу на завод – туда нужно проехать несколько остановок на троллейбусе, их дети учатся в школе неподалёку. Зоя постоянно пропадает в институте, пенсионерка Алевтина Петровна всё лето проводит у себя на даче, а зимой частенько приглашает в гости своих подруг. Они пьют чай с вареньем и разговаривают обо всем. Алевтине Петровне ни много ни мало уже восемьдесят один год.