Последние

Купеческое дело в этих краях война пресекла беспощадно, в один сезон разрушив четырехсотлетний уклад. К Ныробу группировка продвигалась медленно, с большой опаской, постоянно делая разведку. Противника нигде не встретили. Вошли в село без боя. Исправно работавший в Ныробе телеграф, обеспечивший связь со штабом армии, доброжелательность начальника узла связи и прочих представителей местной власти, готовых к сотрудничеству безо всякого принуждения, совершенно сбили с толку «английское войско». Рейд казался теперь успешным и вовсе незатруднительным. В Чердыни полагали быть к вечеру 30 ноября. Накануне в Никольской церкви, в той самой, будто бы чудом за ночь выстроенной, служили молебен. После, уже в сумерках, Артур с Иваном Котельниковым, прапорщиками Варзухиным и Терентьевым отправились взглянуть на яму, в которой целую зиму провел ныробский узник, дядя отрока Романова, будущего родоначальника династии. Он едва ли не первая жертва Смутного времени, начавшегося с узурпации власти Борисом Годуновым. Над ямой – часовня. А вокруг сад, огороженный богатой каменной оградой. Священник, провожавший офицеров, пояснил, что место это для паломников православных всегда было святое, а благоустройством сада власти занялись по случаю празднования 300-летия династии Романовых.

– Праздновали, праздновали, – тихо проговорил священник. – В Чердыни гимназистки аллею из трехсот берез высадили. Почитали царствующее семейство. Почитали искренне. А трех лет не прошло, те же девицы по улицам с красными флагами бегут, юбки выше колен задрали, долой царя, говорят, прости меня Господи, помилуй неразумных и накажи примерно.

– Помилуй или накажи? – ехидно заметил Котельников.

Артур состроил в ответ сочувственную гримасу. К Богу оба молодых человека относились с большой долей скепсиса.

– Смотря в каком порядке, – глубокомысленно заметил подошедший только что и слышавший заключительную сентенцию священника подпоручик Алашев. – Накажи, а потом и помилуй. Логично. А знаете ли, господа, тут в селении имеется неплохой кабак для проезжающих. Мы с вами хоть и не заморозчики, но жалованье получено – надо ли его беречь до Чердыни, в которой еще черт знает какие неприятности могут нас ожидать?

– Черт знает какие неприятности помимо революционных гимназисток, задирающих юбки выше колен? – мечтательно процитировал священника прапорщик Варзухин.

Гимназисток офицеры Печорского полка не видали уже больше года, и перспектива завтрашнего набега на Чердынь по-особенному их теперь бодрила. Компания отправилась в заведение под неодобрительное вслед ворчание священника, долго запиравшего на амбарный замок ворота сада, в котором находилась яма с часовней.

Ныроб еще не огородился высокими сугробами. А снегопадов тут ждали: окна высоко над землей, не заглянешь. Да и зачем, кого высматривать? Село кипело походной суетой, нанесенной сюда нечаянным военным вихрем. Завтра поднимутся батальоны, уйдут, и опять надолго опустеют здешние улицы – все четыре. Разве что бабенка с коромыслом протопчет валенками стежку до колодца, тявкнет собачонка от скуки или кошка пробежит. Хотя нет, кошка – это слишком. Кошки по домам на печках сидят, по клетям да голбцам мышей ловят. На улицу хвоста не кажут здешние кошки. Тихо этой зимой в Ныробе, не в пример прошлым годам, жизни совсем нет.

Группа военных, подбадривая друг друга, свернула с Храмовой улицы на Романовскую. Поскрипывая свежим, едва схватившимся на вечернем морозе снегом, быстро пошли в разведанном направлении ужинать. Краем глаза Артур заметил женскую фигуру, появившуюся из ворот справного дома. Кольцо засова будто нарочно звякнуло, он и обернулся. Женщина замешкалась, пропуская мимо компанию белогвардейцев.

Чутье заставило приглядеться. Глазам не поверил – Катерина Павловна! Чудо, что она сегодня оказалась в Ныробе, и вот так запросто встретилась на улице, причем не хозяйкой дома, а прохожей, – можно подойти к ней с разговором, а не по делу, пользуясь давним, пару дней назад случившимся знакомством. И хорошо, что встретилась до кабака, а не после. После уж и не узнал бы, да и ни к чему, пожалуй. Остановился, задержал, не отпустил. Проводил до места, расспросил обо всем, рассмешил. Простояли в подворотне долго, пока не покрылись инеем Катины ресницы. Все выспросил.

Оказалось, она искорская – родом из села, что лежит на пути к Чердыни сразу за Ныробом. Туда и путь держит, родителей проведать. А сама живет в доме свекра. Сердце Артура екнуло: замужняя? А нет, вдова. Прошлой осенью свадьбу сыграли, пожили совсем чуток, и мужа Катиного мобилизовали красные хлеб возить. Ничего удивительного, он каждую зиму заморозчиком ходил в Якшу. А тут совсем другое: за Урал пошли, за хлебом по Сибиряковской дороге. Но это ведь и не дорога вовсе. Двадцать лет не ездили на ту сторону, заросло. Сибиряков, когда сезон открывал, пускал стадо оленей в тысячу голов, чтобы они тракт утоптали.

– Тысячу голов, – повторила Катерина. – А наших заморозчиков Мандельбаум-злыдень по рыхлому снегу погнал. Лошадей-то ему не жалко, и людей не жалко. А болота еще не встали. А подлесок рубить надо. Лошади проваливаются, подковы рвут, ноги ломают…

Артур слыхал про подвиги красного комиссара Мандельбаума. Наследил красный партизан по всему северу. Жестокость его нелепая, судя по рассказам очевидцев и пересказам слышавших, превышала всякие пределы бесчеловечности. Любил он трупами полыньи на реках забивать. Особенность преступного почерка Мандельбаума ужасала бывалых вояк.

– Мне потом Пахом Беспалый уздечку передал, – продолжала рассказ Катерина. – Муж мой Никита, когда лошадь пала, стал компенсацию спрашивать. Мандельбаум его и застрелил. Лошадь сначала, а потом его.

– Сам?

– Говорят, сам. – Катя свела у переносицы широкие брови, сжала губы, носиком повела. Справилась, слезы не уронила.

– И как же ты теперь?

– А вот так. Свекор Кирилл Медведко слаб стал, по хозяйству помогаю. Свекровка давно болеет. Хожу за ними, за обоими.

– Как же так, ты – Шилова, а свекор и муж, стало быть, Медведко?

– Шиловы мы, а Медведко – прозвище, кличка такая. Никита мой прозывался Ловушко. Ловушки ловко ставил на любого зверя.

– Один сын у них был?

– Не-ет! Еще дочка, младшая. Она в красные подалась. Смешная, будто блаженная. Сонька Шляпа. Не встречали? Где-то шлындает.

– У вас тут у всех клички-прозвища?

– Прозвища тем дают, кто выделился. Вот Сонька, в красные поступила – стала Шляпой. Выдали ей обмундирование, как парню. Они только парней брали, на девок военное не шьют. Папаху дали, как на смех. С убитого сняли, наверное, большущую. Сонька края подвернула и ходит. Вроде папаха с полями – шляпа получилась. А наискосок лента кумачовая. Вот и зовут ее теперь Шляпа. Парней малость помуштровали – и на позиции, с Колчаком воевать, а Сонька тут осталась. Говорит, для укрепления дисциплины в народе и для устрашения. Галифе у нее и наган. Дома не живет.

Они постояли еще. На морозном небе – весь день снег валил, а тут прояснило – засветился тонкий месяц.

– Будто соломинка, – заметила Катя.

– Растет, – кивнул Артур на месяц.

– Растет, – согласилась Катя. – Пойду я. А то смотрят.

– Кто смотрит? – Да все. Ваши вон ходят. Завтра в Искор поеду.

– И я поеду завтра.

– В добрый путь вам. Прощайте.

– Как через Искор пойдем, на околицу выйдешь?

– Может, и выйду.

Так же, как пару дней назад в первую встречу, Артур смотрел на Катины веселые губы и хотел непременно целоваться. Опять не осмелился. Решил: потом! А когда потом? Ну, разве на марше увидит ее завтра в последний раз. И – прощай, Катя! А все же ему весело оттого, что теперь точно знает: нравится он ей. Если бы нет, разве стала бы селянка стоять у ворот на виду всей улицы? «Жениться, что ли?» – весело подумал Артур, засыпая и вовсе не собираясь ни на ком жениться.