Последние

После затяжного снегопада погода повернула на мороз. Утром 30 ноября термометр у ныробского фельдшера показывал минус тридцать, а в школе – минус двадцать девять. Небольшая разница. Брызнуло по увалам солнце. Санный след по-весеннему синел, отбрасывая в колею жесткую тень. Ехали ровно. Разведка показала, что в ближайшем селе красных нет. Собирались пройти его ходом, не останавливаясь. И так уж лишний день простояли в Ныробе. Село Искор – небольшое, домов хватило тут всего на две улицы. Одна идет с юга на север, другая наоборот – точно с запада на восток. Расположено село близко от тракта и в то же время, будто отвернувшись от проезжих, укрылось под косогором, на южном теплом склоне. С дороги, если из Ныроба ехать, его и не видно, потому что внизу, а вот если из Чердыни в Ныроб, тогда по правую руку открывается во всей красе и с каменным храмом посередине, в том месте, где обе улицы крестом сошлись. Чуть выше села с восточной стороны две рощицы – русская и татарская.

– Во-он та – русская, а вон та – татарская. Или наоборот, – ординарец, бородатый дядька Семен Быстров, мобилизованный мезенский артельщик, в этих местах бывал, многое слыхал и на правах проводника рассказывает батарейным чердынские байки. – Сошлись тут как-то в давние времена русские с ногайцами. Бились, решали, кому землей здешней владеть. И оба войска насмерть полегли. Один к одному. Никого в живых не осталось. Ну вот, разобрали их по принадлежности кого куда и схоронили по сопутствующему обычаю. Над каждым похороненным войском выросло по роще.

– Кто ж хоронил, если полегли все? – спросил прапорщик Варзухин.

– Жители, – ничуть не задумываясь, ответил Быстров. – Кто еще?

– Так, значит, русские с татарами бились, а тут жители сами по себе проживали? – не унимался Варзухин. Был он мрачен, щурился на солнце отечными с похмелья глазками.

– Так и было. Жители всегда павших воинов хоронят.

– А за кого они были?

– Кто? – недопонял Быстров.

– Жители за кого – за ногайцев или за русских?

– За себя. Что непонятного?

– Охо-хо. Нас-то кто хоронить станет? – проворчал Варзухин и умер, повиснув в стременах.

Рядом с ним ткнулся в гриву своей невысокой лошадки Быстров. Слева и чуть сзади по колонне печорцев из засады бил пулемет красных. Бой получился долгий. Печорцы укрылись на поле за щитами снегозадержания. Красные, похоже, стреляли из школы, стоящей на пригорке над селом. Позиция была у них выгодная. Разрезали походную колонну пополам, как ножом масло. Хвост колонны, развернувшись, покатился отступать обратно в Ныроб. Остальные зарылись в снег, вступили в перестрелку. Артиллерийскую полубатарею удалось развернуть и дать несколько залпов по школе. Пулемет замолчал. Спустя некоторое время красные пошли в штыковую атаку. Штабс-капитан Чепурин, командовавший полубатареей, велел отступать. В этот момент граната упала на подводу со снарядными ящиками. Взрыв. После Артур ничего уже не видел и не помнил.

С противоположной стороны дело выглядело не так бестолково, как могло показаться внезапно атакованным печорцам. Выглядело дело так: «…Белые повели наступление в направлении на Искор кавалерийскими отрядами и командами лыжников при поддержке артиллерийского бомбометного огня. Превосходство сил вынуждает 133-й батальон к отступлению, и только упорство красноармейцев помогает сдерживать энергичное наступление белых, боем берущих каждую пядь земли. В настоящее время имею потери людьми, очень много обмороженных. Сегодня отправляю отряд 350 штыков и 30 всадников эскадрона Пермского губвоенкома», – телеграфировал 1 декабря из Чердыни командир 33-й бригады ВОХР Петров.

Отступивших белых – по мнению крестьян, это было английское войско – никто не преследовал. Убитые и раненые враги лежали вперемешку по всему полю. Когда стрельба закончилась, местные жители, прятавшиеся в подвалах и ледниках, вылезли из укрытий и, оправившись от первого страха, пошли за дорогу – собирать раненых. К тому времени живых осталось совсем мало – единицы. Мороз успокоил тех, кому не хватило пули. Тетка Матрена и квартирантка ее, беженка из Польши, прижившаяся в селе с мировой войны, отыскали живого красного бойца. Сильно стонал, тяжелый – домой тянули на волокуше. Глядишь, выживет, если фартовый.

Катерина знала, кого ищет. Надеялась, успел уйти с отступившими, но сердце подсказывало, он тут. Артур лежал, подмяв под себя одну руку и широко откинув другую, сам будто вмятый в стог сена. Вроде целый, крови нет, и дышит, только не смотрит и не откликается. «Контуженный», – поняла Катя и кинулась за волокушей.

Дальнейшее из того, что помнил Артур, казалось ему отчасти бредом, то страшным, то приятным. В жарко натопленной избе Катерина раздела его, растерла какой-то мазью и, в конце концов, заставила голым залезть в печь. Помогала ей в этом угрожающего вида старуха, такая же высокая и крепкая, с широкими скулами, с большим, как у Кати, ртом, только без зубов и седая. Артур, видимо под воздействием контузии, не испытывал стыда от собственной наготы. А вот в печь залезать страшился. Зная русские сказки про Бабу Ягу, подумал было, что Катя с матерью – точно, это была ее мать, догадался! – хотят его испечь и съесть. Так поступала Яга с Иваном, крестьянским сыном. С царским и купеческим сыновьями случалось то же самое. После печи, каменный под которой выстлан был вениками и соломой, женщины вымыли его теплой водой и уложили в постель. На кровать уложили, не на лавку. Выглянув тайком из-под перины – Артур не понял еще, можно смотреть или нельзя, таился, – наблюдал, как и Катерина проделала то же самое: слазила в печь и помылась в деревянном тазу. Надела рубаху с широкими лямками – женское исподнее. Артур решил досмотреть до конца. «Полезет ли в печь старуха?» – думал он, ничего уже не опасаясь и ничему не удивляясь. Но старуха оделась – валенки, тулуп, шаль – и ушла. А Катя легла к нему на кровать, под перину. Вытянулась, прижавшись животом, угнездилась плечом под руку, темечком к подбородку. Он провел ладонью по ее бедру и еще раз провел, охватив шире – от подмышки до ягодицы.

– Можно?

– Нет! Ты еще слабенький, – ответила шепотом, вдохнула и прильнула к его жестким, давно не целованным губам. – Нельзя!

Но слова для них двоих уже не имели смысла.

Три дня Искор оставался без власти. Сельский староста Василий Максимович Антонов, одинаково служивший при белых и при красных, потому как людей, пригодных к административной работе, в глубинке всегда не хватало, скрылся от греха на дальней заимке. Кто бы ни пришел сейчас властью, любой мог предъявить ему свою претензию. Максимыч уговаривал и даже заставлял односельчан говорить разведчикам, будто красные уехали в Чердынь, точно зная, что они устроили засаду. Хитрость сработала: белые поверили и шли, не таясь, прямо под пулемет. Маловероятно, что они вернутся. Но, с другой стороны, красных положили в том бою немало, и как-то сообразили белые, что артиллерией бить надо по школе. Нет ли тут предательства? Как доказать, если спрашивать станут? Уехал.

– Тебе тоже надо ехать, – сказала на другой день Катя. – Надо ехать.

– Не хочу. – Он, лежа в кровати среди подушек, потянулся, обнял ее, потянул к себе. – Не хочу никуда уезжать. И не говори ничего. Лучше доскажи про царя Кора, с утра начала и бросила.

– Ну, ладно, – поддалась Катерина. Высвободилась, устроилась поудобнее. – Слушай дальше. Жил он с двумя сыновьями и с дружиной тут недалеко. На высоком бугре стоял город Искор, а напротив на скале – царская крепость, похожая с виду на птичье гнездо. На гнездо птицы Рык.

– Постой, Искор – твое село, и вовсе не на бугре.

– Село потом поставили, а городок в стороне отсюда. Бугор тот до сих пор все знают, а напротив него – скала. Жил царь Кор в крепости с сыновьями, а жены у него не было, померла или в монастырь ушла на старости.