Последние

Зерно закупило московское «советское правительство» у «сибирского правительства» в 1918 году для нужд Красной армии. Вывезти его удалось частично. Затем территория перешла под контроль белых. Охранять и по возможности использовать несметное продуктовое богатство выпало печорцам. Отряд ротмистра Червинского, в котором насчитывалось не более двухсот человек, контролировал и Саранпауль, и ведущий к нему Сибиряковский тракт, и весь Березовский уезд Тобольской губернии. В двадцатых числах ноября 1919 года Червинский намеревался (и это ему удалось!) захватить городок Березов. Казалось, дела шли как нельзя лучше. За две недели до этого на Мезенском фронте красные сдали УстьСысольск.

Тем временем третья ударная группа печорского войска, в которой находился юнкер Эргард, выдвинулась из Троицко-Печорска в поселок Якшу. Шли широко, быстро, по зимнику и прямо по льду вставшей наконец реки. В Якшу из штаба Северной армии телеграфировали, что в Усть-Сысольске уже восстановлена работа земства. Торопили с взятием Чердыни. Капитан Шульгин имел задание выровнять фронт, захватить Соликамск и перейти на восточную сторону Уральских гор, чтобы ударить по красным в районе Верхотурья. После этого предполагалось соединение с частями Сибирской армии, которая перейдет в контрнаступление. Оптимизм сидящего в Архангельске генерала Миллера, главнокомандующего Северной армии, не знал границ.

Это ничего. Плохо, что оптимизм его не имел никаких оснований, поскольку еще 14 ноября белые оставили Омск. Стоило посмотреть на карту, чтобы воскликнуть: какое Верхотурье? Какое контрнаступление? В Архангельске, в штабе, либо не знали, либо не верили, либо упорно игнорировали обстоятельство, делавшее поход на Чердынь географически и политически бессмысленным. Прекрасно оснащенная Северная армия, полностью истощившая человеческий ресурс подконтрольной территории, не могла уже соединиться с многочисленным голодным и не получившим материального обеспечения Сибирским войском. Армия Колчака на восток катилась стремительнее, нежели батальоны Печорского полка продвигались на юг, на территории, где уже полгода шло советское строительство, а население, изнуренное бесконечной войной, соглашалось на любой, даже самый причудливый по своему устройству, но – мир. По той же причине люди, проживавшие здесь, не оказывали сопротивления новым белым, как не оказало население сопротивления красным, сменившим прежних белых минувшим летом.

Наступающие ошибочно расценивали отсутствие агрессии к себе как проявление сочувствия. На самом деле спокойное гостеприимство обитателей трактовых деревень, нанизанных на речные и сухопутные пути Колвинского поречья, объяснялось полной апатией. Какой бы ни называла себя новая власть, она несла нежелательные перемены. Несла большее или меньшее ограбление под разговоры о нуждах фронта и судьбах отечества либо судьбах революции. Во имя светлого будущего либо в целях возврата к прежнему золотому прошлому – хотя куда там, царя-то убили! – ущемлялось, извращалось, делалось почти невыносимым настоящее.

Для крестьянина, меряющего время от весны до весны сезонами заготовок и трат, перспектива мировой пролетарской революции не имела никакого смысла, как и соображения, касающиеся движущих сил революции буржуазной. Второе даже более непонятно, поскольку ни Учредительного собрания, ни закона до сих пор толком так и нет, а лошадь отдай под расписку о мобилизации. У самых хозяйственных за божничкой скопилось по несколько таких расписок. Лошадей уводили как белые, так и красные, а ведь никто еще не разъяснил, чем кончилась война с германцами, на которой зятя (мужа, свата, сына, брата) убили. Кто победил? Какие получены выгоды? За кого сейчас воюем? Одно крестьяне усвоили крепко: власть любого цвета отвечала репрессиями на малейшие проявления нелояльности к ней. Потому свое отношение к представителям власти теперь пуще прежнего надо держать при себе, никак не выказывая. Толстовский принцип непротивления злу был возведен здесь в основной закон жизни. И это несмотря на отсутствие представления о писателе Льве Толстом среди подавляющей массы стихийных непротивленцев. Люди просто хотели жить, хотя бы и сжав зубы, хотя бы и возведя в высшую добродетель терпение, терпение, великое долготерпение. Перетерпеть – вот в чем заключалась тактика большого количества маленьких людей, попавших под колесо революции.

Местность, в которую вступили подразделения 10-го Печорского полка, обладала еще одной редкой особенностью. Каждую зиму здесь по тракту шли санные караваны с товарами, что скопились на складах чердынских купцов. Купцы летом завозили товар водным путем вверх по Колве, Вишере, Каме и Волге чуть ли не с Каспия, чтобы переправить его на Печору, Вычегду и до самого Архангельска. Трактовые деревни имели постоялые дворы для приема перевозчиков, которых называли не иначе как заморозчиками, поскольку те возили замороженный товар по замороженной дороге. На самом длинном перегоне между Петрецово и Якшой стояли три казенные станции, содержавшиеся за счет Троицко-Печорского и Чердынского земств. На содержание тракта ежегодно требовалось порядка семи тысяч рублей с той и с другой стороны. Траты окупались. Порожняком тут подводы не гоняли. Ехали чердынские перевозчики-заморозчики на север с купеческими грузами, обратно же, навстречу, везли с Печоры пушнину, рыбу, икру тем же купцам в Чердынь. А те копили товар всю зиму, чтобы, когда вскроются реки, сплавить караваны барок вниз по Колве, Вишере и Каме до Волги, до Нижегородской ярмарки. Барки там же и оставляли – продавали в основном на дрова.

Каждый год требовались купцам новые барки. Чердынские крестьяне зимой не сидели при лучине по избам, а стучали топорами – валили строевой лес, колотили и смолили барки либо нанимались в караван перевозчиками-заморозчиками. В этом суровом краю с коротким неласковым летом, с тощими пашнями, дающими незавидный урожай, люди жили справно. Кормила их не столько земля, сколько проложенная по земле торговая дорога, ремесло и удача. Удача нужна была каждому: и лесорубу – не встретить в зимнем лесу медведя-шатуна, и корабелу – не ошибиться в расчетах, и перевозчику – крепко удержать вожжи, сохранить в долгом переходе лошадь и себя в здравии. А потому обитатели Чердынского уезда сильно уповали на Бога, молились истово и храмы в селах ставили каменные, нанимая лучших архитекторов из губернии, а то и выписывая из самого Санкт-Петербурга.

Говорили еще на Якше люди – Артур слышал, не поверил, а все же заинтересовался – о чудесной Никольской церкви в Ныробе, будто бы возведенной за одну ночь немыми зодчими еще в начале XVII века. Говорили о странной росписи в дальнем приделе, об изображении святого Христофора Псеглавца, лик которого запрещен к изображению теперь в православных храмах. А еще будто бы в Ныробе хранятся чудотворные вериги мученика Михаила Романова, похороненного возле той церкви.

Особенное впечатление на Артура произвел факт родства мученика Михаила с последним русским царем Николаем Вторым. Оба Романовых оказались убиты на территории Пермской губернии, причем и Михаил Романов, отказавшийся принять корону после отречения брата, также сгинул где-то в Перми. Писали об этом газеты, которые Артур получал летом прошлого года в относительно советском еще Усть-Сысольске. Вступая в пределы Чердынского уезда, он испытывал некоторое предубеждение против гиблого для царей места. А ведь пристань Якша тоже относилась к Пермской губернии, но ничего гиблого там Артур не ощущал. Что за наваждение? Да еще сон этот про Володьку Крамского… Хотя по дороге к Ныробу про сон Артур почти совсем позабыл, только червоточинка осталась в душе, родничок неизбывной тоски.

Тракт тянулся белый среди черно-белых, нагруженных снегом елей. Впереди под непрерывным белым снегопадом окончательно смыкались небо и земля, но за поворотом путь продолжался, открывалось новое марево, ничем, пожалуй, не отличавшееся от прежнего. Общее направление вниз все-таки ощущалось. А может, сказывалось знание того, что отряд перешел водораздел с Печоры и спускается теперь на Колву, крупный приток Камы. Никаких приметных возвышенностей, никакого разнообразия пейзаж не предлагал взгляду проезжающих. Не было и встречных.