Магнолии были свежи

— Мадаленна, послушайте меня, — увещевал ее сэр Харрис. — Ваши успехи отмечала сама декан Ройтон, к вам проявили исключительное доверие, и все это ради чего? Ради того, чтобы в один апрельский день вы пришли к мистеру Рочестеру и заявили, что хотите отчислиться! И даже не объяснили причину!

— Я объясняла, — возразила она, и заместитель декана картинно воздел руки к небу. — Поверьте, сэр, я очень благодарна за подобное доверие, мне очень лестно, что вы дорожили моей персоной, но, повторяю, я не могу продолжить свое обучение.

— Не можете. Не можете! Замечательно! — мистер Рочестер нервно заходил по кабинету. — А что сказал на это ваш профессор искусствоведения? Это ведь ваша основная дисциплина, вы его поставили в известность?

Мадаленна покосилась на пустой графин — очень хотелось пить. Разумеется, Гилберту она ничего не сказала. Да и с чего бы ей было нужно его оповещать? В этом было сложно признаться, но в глубине души Мадаленна надеялась, что после последнего разговора, Эйдин как-то даст о себе знать, но нет — телефон молчал, и в дверь никто не стучался. Она уехала на следующий день в Портсмут и сразу же выдернула шнур от телефона — родители били ей телеграммы, — она пообещала себе, что больше не появится в городе, и все равно каждый день ходила по тем местам, о которых в прошлом году Гилберт упомянул в своей заметки для городской газеты. Она уходила на весь день, доходила до высокого холма и смотрела на то, как из-за горизонта появлялись паромы. Она любила и ненавидела этот город, но, как оказалось, еще больше она ненавидела свой дом и сад, в который Мадаленна одним вечером проводила Эйдина.

— Нет, сэр, я еще не сообщала профессору Гилберту о своем решении.

— Не сообщала! — снова всплеснул руками мистер Рочестер, и Мадаленна поглядела на него с тревогой — он что-то уж слишком нервничал. — Как же так, мисс Стоунбрук, ведь мистер Гилберт наверняка надеется на вас!

— Не думаю, что мистер Гилберт возлагает на меня особые надежды, сэр.

— О, прошу вас, — отмахнулся сэр Харрис. — Всем известно, что вы — его лучшая студентка, он сам это нам говорил. Он вами гордится, мисс Стоунбрук, — он доверчиво склонил голову набок. — А вы его бросаете, не сказав ни слова.

Как же, доверяет. Все то же желание рассмеяться поднялось в Мадаленне, и она принялась крутить пояс на брюках, только чтобы отвлечься. Если бы он ей доверял, то не дал ей уйти, когда она сказала, что сделала все, о чем просила его жена. Если бы он доверял ей, то никогда бы не поверил в ту ложь, которую она ему сказала. Если бы он доверял ей, то вспомнил, как она пообещала ему сделать все ради него, даже отказаться. Нет, мистер Гилберт не доверял ей, и она собиралась ответить ему тем же.

— Послушайте, мистер Рочестер, — Харрис взглянул на часы. — Пожалуйста, пригласите профессора Гилберта в кабинет, это нельзя просто так оставить.

Мадаленна вздрогнула и сделала вид, что покачнулась на стуле. Всю неделю она старалась внушить себе, что все написанное в том послании, было правдой. Она действительно никогда не любила Гилберта, все произошедшее было обычной игрой воображения, и половину она себе выдумала. А потом Мадаленна увидела его фотографию в одной из статей про качество английского образования. Она как раз убиралась в Зеленой гостиной, когда наткнулась на стопку газет, сложенных на растопку камина. Она хотела кинуть газету ко всем остальным, но рука застыла, и ей не хватило духа. Это была хорошая фотография — Эйдина сфотографировали на недавнем собрании; он был очень серьезным и что-то записывал в небольшую кожаную тетрадь. Он не улыбался, но в глазах не было того холодного выражения, к которому так успела привыкнуть Мадаленна. Швабра упала на мраморную плитку, и она уселась перед камином. Нужно было признать и как-то продолжать жить с тем, что любовь к этому человеку стала чем-то постоянным, уже неотделимым от нее. Смирение оказалось гораздо труднее, чем Мадаленна могла себе представить.

В кабинете было тихо, только тикали часы, и сэр Харрис задумчиво смотрел в свой блокнот и изредка что-то восклицал. Потом смотрел на Мадаленну и мотал головой. Она ничего не говорила. Ей казалось, что хотя бы ее отсутствие должно было как-то заставить их задуматься о строгом выговоре и возможности исключения, она надеялась на это, но все тщетно — профессора даже не обратили на это внимания. Как и Гилберт. Мадаленна пнула ножку стула и посмотрела на часы — была уже половина двенадцатого, и ей хотелось побыстрее уехать из университета. В конце концов, то, что она уходит с искусствоведческого факультета, не означает, что она перестала любить искусство! Просто ей не хотелось больше быть в этих стенах.

— Сэр, — не вытерпела она, и Харрис повернулся к ней. — Но я же пропустила столько лекций, неужели это не может считаться отягчающим обстоятельством?

Заместитель декана помолчал, а потом резко передвинул стул и подсел к ней поближе. Мадаленна хотела отвернуться от пристального взгляда, однако это была бы откровенная грубость, и она силой заставила себя застыть на месте.

— Мисс Стоунбрук, пока мы с вами одни, можете объяснить, от чего вы так стремитесь убежать?

Неужели кто-то узнал? Мадаленна почувствовала, как липкий страх стал расползаться в ней, и она с трудом удержала себя на одном месте. Неужели Линда все-таки не выдержала и решила испортить жизнь своем мужу? Но зачем? Ведь они снова были вместе, Эйдин улыбался ей и не задумывался, какую боль причиняет своей отстраненностью. Зачем надо было так подставлять своего любимого человека? А что, если это не Линда; что, если кто-то видел их вместе в Италии? Они и не думали, что, возможно, за ними кто-то мог проследить. Мадаленна помотала головой, надо было сохранять хладнокровие и трезвость рассудка. Если бы такое произошло, информация просочилась, стоило им вернуться в Италию. Может, сэр Харрис что-то и подозревал, но не был уверен, и в этой уверенности ему и стоило быть.

— Боюсь, я вас не понимаю, сэр.

— Я объясню, — он встал и подошел к окну. — Мадаленна, с первого курса вы проявили хорошие способности, ладили со всеми преподавателями, удачно сдавали экзамены и выступали с хорошими, конструктивными сообщениями. Когда мы принимали вас, то, признаться честно, сомневались, что внучка такой… — Харрис замолчал и нахмурился, стараясь подобрать достойную характеристику Хильде. — Экстравагантной женщины сможет учиться как все. Звания, титул, все подобное, но вы нас порадовали. Мы стали возлагать на вас серьезные надежды, и, поверьте, — он улыбнулся ей. — Я говорю сейчас это не для того, чтобы повесить на вас чувство вины. Просто я не понимаю, как такая страсть к искусству могла смениться полной антипатией?

— Я по-прежнему люблю искусство, сэр.

— Но не любите наш университет, да? Или преподавателей?

Разговор становился опасным. Каким бы душевным не был сэр Харрис, он все еще оставался в плену коллективного участия — если бы Мадаленна, не думая, оскорбила одного из преподавателей, профессор в ту же секунду встал бы на его защиту, и она могла оказаться в дураках. Да и потом, она ни на кого не обижалась, о всем относилась ровно и спокойно; кроме одного. Но об этом профессору Харрису знать было не стоило.

— Я полагала, сэр, что со всеми преподавателями я была в хороших отношениях, и никто не мог пожаловаться на меня.

Если только Гилберт не сочинил какой-нибудь рапорт на ее имя и не сообщил, что она ужасно отстала по программе за это время. Но холодному профессору искусствоведения было все равно.

— И все же это странно. Просто решили уйти и все?

— Да, сэр.

— Интересно. А почему не сказали об этом мистеру Гилберту?

— Я думала, сэр, что подобные вопросы нужно обсуждать с деканатом.

— Он вас напугал своей особенной придирчивостью? — внезапно спросил Харрис. — Мы всегда ему говорили, что работы студентов нельзя проверять так дотошно, но что там… — профессор снова махнул рукой и выбросил в окно старый окурок.

Мадаленна и не знала, что Гилберта обвиняли в придирчивости. Ей всегда казалось, что их эссе он проверял справедливо и желал только одного — чтобы его студенты научились думать своей головой и умели аргументировать любое мнение. Нет, Мадаленна старалась его больше не любить, но спорить с тем, что он был хорошим, даже отличным профессором, не собиралась.