Кровавый снег декабря

Фирсанов, которого поименовали не по армейскому званию, а по статскому чину, побагровел. Выйдя на гражданскую службу, он получил чин на ранг выше прежнего, армейского! Но статский советник хоть и приравнивался к армейскому полковнику, был ему далеко не равен...

— Господин Клеопин как старший по званию... — начал было он.

— Полноте, господин подполковник, — вмешался исправник. — Штабс-капитан абсолютно прав.

Городничий свирепо покосился на капитан-исправника, но смолчат. А что тут скажешь? Городничий — он власть городская. И в подчинении его находятся всего два будочника со старыми алебардами. Для градских обывателей, купечества да канцелярских он — царь и Бог. А капитан-исправник, пусть и формально, но возглавляет всю судебно-полицейскую власть в уезде. Именно ему и подчиняется штатная воинская команда. И если раньше отставной подпоручик слушался городничего в силу сложившегося пиетета к обер-офицерам, то теперь ситуация переменилась.

— Господин штабс-капитан, каков ваш план? — поинтересовался капитан-исправник, «выходя из тени» и дав всем присутствующим понять, кто теперь главный.

— Прежде всего, хотелось бы услышать от всех присутствующих, на чьей стороне каждый из них? Что касательно меня, то считаю своим долгом сохранять лояльность Его Высочеству цесаревичу Михаилу Павловичу.

— Его Величеству императору Михаилу, — поправил Клеопина капитан-исправник. — До меня дошли слухи, что недавно цесаревич был коронован.

— Увы, господин исправник, — покачал Николай головой. — Пока я не видел Манифеста, не произносил слов присяги и не имею достоверных сведений, то называть Михаила Павловича Его Величеством не имею права. Для меня он — законный наследник тех императоров, коим я присягал.

— Это всё по форме, господа, — встрял в разговор поручик Наволокин. — По сути же — мы, то есть моя команда (поправился он), за Михаила Павловича. Кто там он сейчас — император ли, цесаревич, великий князь ли — несущественно...

— Вы правы, поручик, — согласился Клеопин. — Остальные господа думают так же?

Городничий, капитан-исправник и предводитель согласно кивнули. Купцы немного замешкались, переводя взоры на городничего.

— Истинно так, батюшка, — закрестились бородачи, поймав свирепый взгляд Фирсанова.

— Вот и замечательно, — облегчённо кивнул штабс-капитан. — А теперь мне хотелось бы знать, что же у вас тут такое произошло? И как вы, господа, отдали мятежникам город, вверенный вашему надзору? Не обижайтесь — это я не в укор говорю, а чисто из любопытствования.

Городничий засопел, предводитель дворянства оттопырил губу, а капитан-исправник смущённо отвернулся. Купечество зачесало бороды, показывая, что их-то дело маленькое.

— А как же его не отдать, когда пришёл целый полк? — рассудительно сказал поручик. — Да тут ещё и слухи разные. Власть, мол, теперь у Временного правительства, император убит. Что я мог сделать со своей полусотней? И то — полусотня-то токмо по штату, а на самом-то деле... Кого мог, собрал — да сюда, к владыке.

— Как же вы, поручик, столько времени оборону сумели держать? — поинтересовался Клеопин, мысленно прикидывая длину монастырских стен, которые, по его рассуждению, мог удержать разве что полк. Да и то при поддержке артиллерии.

— Да мы и не держали вовсе, — смущённо признался Наволокин. — Сидели тут, просто под крылышком у отца-настоятеля. Мятежники там, в городе, а мы — здесь. Сидели, пока еда была, а потом я солдата с белым флагом послал — выходим, дескать, на переговоры.

— То есть вас никто и не штурмовал? — уточнил штабс-капитан.

— Никто. По первое время, пока в городе солдат было много, они к воротам подходили да лаялись матерно. А потом куда-то расползаться стали. Два батальона обратно в Питер ушли, остался только прапорщик этот, Рогозин. Но всё одно — их сто двадцать, а то и поболе, а нас — двадцать шесть. Мы, может, ещё бы посидели. У владыки-то ещё и зерно было, можно бы молоть да хлеб печь.

— Вот это да! — развеселился Клеопин. — А ведь пройдёт эдак годика два — и будет наш поручик героем «Тихвинской обороны» или... «Тихвинского сидения». Глядишь, «Владимира» с мечами на грудь повесят, а то и «Георгия».

— А что до нас, — сообщил капитан-исправник, — то пришли к нам поутру на квартиры: идёмте, мол, в присутственные места, присягу приносить. Присягу мы давать не захотели. Думали — повешают или расстреляют. Так нет же, развели по домам и приставили по солдату.

— Повезло вам, господа, — скривил рот Клеопин. — В других-то городах, как я слышал, и вешали, и резали. А у вас — красота!

— Да какая же красота, батюшка, — неожиданно сказал один из купцов, первый бургомистр городского магистрата. — От «красоты» этой одни убытки! Я ведь раньше в Питер зерно поставлял. А сейчас...

— А что, не нужно Питеру зерно? — удивился Николай.

— Ещё как нужно! И зерно нужно, и мясо, и молоко. Только вот власти платить за это не хотят! Дают вместо денег ассигнаты. У меня энтих ассигнатов уже цельный сундук скопился. А куды я их девать буду? Зерно-то за бумажки теперь никто не продаёт. В Рыбной слободе, Рыбинске нынешнем, был, так меня на смех подняли. Говорят, серебром плати или теми деньгами, что в Москве печатают. Где же серебро-то добыть или «московские» деньги? А прапорщик Рогозин говорит: не будете хлеб за бумажки отдавать, дак сюда войска придут, на постой встанут и всё подчистую заберут. Я уже весь прошлогодний запас задарма отдал. А на что я буду нонеча зерно покупать?

— И с барками да с железом так же, — встрял и второй бородач. — У меня торговля «тихвинками» да «унжанками» от Сяси нашей и до Волги. Барки тоже денег стоят. А в Питер, по Тихвинке да Маринке, теперь никто ни зерно, ни мясо везти не хочет. Лодки только солдаты и берут, да и то за бумажки. Был недавно в селе Борисоглебском, в Череповецком уезде. Тамошние мастера мне как свойственнику маленькие барки по дешёвке уступали. Дак там тоже: давай, говорят, серебром, а не то — никаких тебе лодок...

— В Борисоглебском был? — заинтересовался штабс-капитан, услышав о родине. — И как там? Как помещик тамошний?

— Да я ить и был-то там дня два всего, — пожал плечами купец. — Про помещика ничего не знаю. Вроде бы, половина села теперь у другого хозяина, никак Щербатова. Вроде бы, живёт с семьёй, всё по-прежнему. Никто не помер. А Вы что, Ваше Благородие, бывали там?

— Да я родом оттуда. А вторая половина Борисоглебского, она как раз наша. В Панфилке у меня маменька осталась.

— Так вы, господин штабс-капитан, сыночек Аглаи Ивановны? — расплылся бородач в улыбке. — Знаком-с, знаком-с. У ейного управляющего, свояка моего, я ведь и останавливаюсь. Он мне и говорил, что у барыни, мол, сын офицер-«кавказец» и кавалер, в крепости сейчас сидит как государственный преступник! А барыня-то всё убивается!

— Вот, как видите, уже не сижу, — глухо сказал штабс-капитан, помрачнев. Ещё бы! Скажут же такое — «государственный преступник!»

Взгляды присутствующих стали сочувственно-подозрительными. Ишь ты — в крепости сидел! У нас ведь как говорят: «Сам ли украл, у него ли украли? В общем, замешан».

— А знаете, господа, что, с точки зрения новых властей, мы все — государственные преступники? — хохотнул капитан-исправник. — И в формулярах будет запись: «Находился под арестом!» А уж под каким там — домашним или нет — никто разбираться не будет!

— Ладно, господа, это лирика, — построжел штабс-капитан. — Реальное положение дел гораздо хуже. Как я полагаю, мятежные солдаты задержаны далеко не все. Кое-кто успел скрыться...

— Да не кое-кто, а человек под пятьдесят сбежало, — подметил поручик Наволокин. — Никто ведь мятежников не искал, не арестовывал. А среди них были не только пришлые, но и свои.

— И такие были? — удивился штабс-капитан, а потом подумал: «А чего тут удивительного-то? На площади Сенатской стояли не только военные, но и гражданские». — Считайте, штабс-капитан, вся молодёжь канцелярская, — загрустил городничий. — Да ещё и молодые депутаты от дворянства. Человек пятнадцать изменщиков наберётся... Это не считая тех, кто уже в Питере. Они ведь, паразиты, и приходили нас арестовывать! Якобинцы, туды их...