Кровавый снег декабря

Повозки маркитантов и маркитанток следовали за полком давно. Торговцы как шакалы набрасывались на каждую тряпку, выброшенную из ранца и представляющую хоть какую-то ценность. А уж сколько они заполучили в Люблине, не хотелось и думать! Но сейчас обвинять торговцев в мародёрстве ни у кого не хватало совести. Поэтому из фур вытащили весь запас водки и разлили его в походные баклажки. То, что в баклажки не вместилось, выпили прямо на месте. Офицеры, которым фляги не полагались, заполнили водкой медные чайники, которые тащили денщики. После привала жизнь показалась не такой уж и поганой. Но всё же все понимали, что когда опьянение пройдёт, будет ещё хуже. Поэтому во время всего пути Шухтовский полк упорно «надирался». А когда адъютант Паскевича, объезжавший войска, попытался выразить своё недоумение полковому командиру — подполковнику Алферову, — то был отправлен по известному всем адресу. От изумления адъютант не то что на дуэль подполковника не вызвал, но даже забыл доложить о беспорядках главнокомандующему. Повторюсь, что полки на марше почти не взаимодействуют друг с другом. Но вот этого «почти» хватило на то, что вся дивизия 2-го корпуса, узнав о пьянке сослуживцев, пожала плечами и последовала их примеру. Благо найти водку было несложно. Маркитанты следовали не только за Шухтовским полком. И уже к вечеру вся дивизия, за исключением разве что старших командиров, была в стельку пьяной.

Командование корпуса, которое узнало об инциденте гораздо раньше Паскевича, предпринять уже ничего не могло. Единственное, что сделал корпусный начальник барон Розен, — приказал оставить солдат на днёвке ещё на один день, а командиру дивизии и командирам полков сделал внушение. По мнению генерала, за это время господа офицеры вкупе с унтерами должны привести подчинённых в более-менее пристойный вид. Удивительно, но барон даже не пытался ни ругаться, ни угрожать подчинённым ему офицерам. Все разборы было решено оставить «на потом». Потом кого-то можно и чином обнести, и к ордену не представить. Но, как справедливо полагал барон, после случившегося в Люблине офицеры не будут особо гнаться за регалиями и наградами. Дивизия, находящаяся на днёвке в военное время, представляет собой меньшую опасность, нежели в походной колонне или в самом начале боевой позиции. Дивизия пьяная — ещё меньшую угрозу. Но всё же — даже деревенский мужик бывает опасен в пьяной агрессии. И ещё более опасен, нежели в его руках кол или топор. А дивизия в составе двух бригад, каждая из которых состоит из двух полков? И если учесть, что в каждом полку находится по две тысячи вооружённых людей. Да и к тому же, не могла вся дивизия упиться целиком и полностью. А батальонное каре, в которое русский пехотинец встанет в любом состоянии? Тут уж, наверное, всякий противник подумает: а стоит ли атаковать дивизию, имея сил раз в пять меньше?

Командир кавалерийской бригады Завишевский, числивший среди своих предков самого Завишу Чёрного, гонористый шляхтич, но толковый командир, имел в строю только три тысячи сабель и одну неполную конную батарею из трёх лёгких орудий. И будь это в другое время, он, безусловно, не рискнул бы атаковать русскую пехоту. Если бы один из его эскадронов не побывал в Люблине сразу же после ухода Шухтовского пехотного полка. Посему, когда бригадные разъезды наткнулись на нетрезвых русских солдат, он счёл случившееся подарком судьбы. По приказу полковника горнист дал сигнал к атаке. В бой были отправлены три эскадрона. Один из эскадронов и батарею командир оставил в резерве. Польские уланы напали со стороны заходящего солнца, мешающего пехоте целиться. Кавалерия, раскинувшись веером, рубила и колола. Пехота, сбиваясь в кучки, огрызалась короткими залпами и штыковыми ударами. Один из батальонов, более вменяемых, нежели остальные, сумел построить каре. К нему стали отходить и группами, и порознь. Ещё немного — и удача повернулась бы лицом к русским: пехотинцы, вливаясь в плотный строй, усиливали и расширяли каре, превращая его в живую крепость. И ещё бы чуть-чуть — рядом с первым встало бы второе каре. А потом, ведя плотный огонь, пехота легко перейдёт к атаке и опрокинет кавалерию. Но Завишевский, предвидя подобную ситуацию, выдвинул артиллерию. Все три орудия дали картечный залп в ребро живого квадрата. В образовавшуюся брешь немедленно устремился резервный эскадрон, вырубая не успевшую опомниться пехоту.

Через несколько минут началось самое страшное — паника. Русские солдаты бросали ружья и разбегались. Офицеры, пытавшиеся их остановить, оказывались вовлечёнными в общий поток беглецов. Уланы в азарте боя преследовали солдат и рубили, рубили...

Бой прекратился только тогда, когда солнце уже полностью зашло. Ночью, при факелах, по полю ходили местные крестьяне, добивая раненых и уцелевших. Из семнадцати тысяч спаслись немногие. Кому-то посчастливилось дойти до расположения основных сил. Кого-то укрыли монахи ближайшего монастыря, не смутившиеся, что прячут иноверцев. Кое-кто, сумев укрыться, сменил военную форму на мужицкую свитку, подался в дезертиры или в войско батьки Кармалюка. Русская армия несмотря на потери ещё оставалась достаточно сильной. По численности она по-прежнему превосходила польскую. Но она уже проиграла кампанию. Лучшее, что мог сделать генерал-фельдмаршал Паскевич, — это увести людей обратно. Но он этого не сделал, тем самым обрекая на гибель и позор четыре корпуса.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

ЗВЁЗДЫ ЗАКАВКАЗЬЯ

Аббас-Мирза начал выступление, едва дождавшись, пока реки вернутся в отведённые на то русла. Сорокатысячное войско, остриём которого был отряд Самсон-хана, с ходу форсировало реку Араке и вторглось в Карабах. Реденькие казачьи разъезды и отряды Эриванского наместника были смяты и уничтожены. Почти без боя была захвачена Нахичевань. Второй, двадцатитысячный отряд, под командой грузинского царевича (беглого!) Александра Ираклиевича, которого теперь звали Искандер-сардар, устремился к Эривани. Третий отряд выступил на Ленкорань.

Аббас-Мирза настойчиво двигался к Елисаветполю. Но на его пути встретился небольшой городок Шуша. Полковник Реут, находившийся с частью своего 42-го пехотного полка и ротой егерей в этом городке, сумел дать отпор. В жестоком бою егеря меткой стрельбой расстроили первые атаки сарбазов, а ударившие в штыковую пехотинцы сумели обратить неприятеля в бегство. Однако подключившаяся к делу персидская кавалерия остановила русских и заставила их попятиться. Пехота, создавшая каре, неспешно возвратилась под прикрытие городских стен.

Аббас-Мирза даже не попытался захватить городок, а «обтёк» его и устремился дальше, в направлении Елисаветполя. Его почему-то не взволновало, что в тылу оказался форпост противника.

Весь Кавказский корпус мог выставить против шестидесяти тысяч персов не более тридцати пехотных рот и нескольких казачьих сотен. Ермолов, назначив в командование русского авангарда генерала Мадатова, определил левый фланг под начало Вельяминова. Сам же, взяв на себя сравнительно спокойный (пока!) правый фланг, проходящий по линии Тифлис—Эриван, прилагал максимум усилий для сколачивания войск.

Под ружьё были поставлены все молодые мужчины-христиане. Мужчины постарше вливались в армию как волонтёры. Они, в отличие от молодёжи, хорошо помнили поход основателя династии — Каджаров Ага Мохаммед-хана, вырезавшего добрую четверть христианского населения. И прекрасно знали, что Аббас-Мирза не уступит в жестокости своему дедушке.

Хотя армия собралась внушительная, использовать её в бою с противником было пока нельзя. Её ещё нужно было обучить воинским премудростям. Поэтому главнокомандующий приказал отходить к Александрополю. По замыслу Алексея Петровича, бывший городок Гюмры, получивший имя императора Александра, должен был стать закавказским Смоленском и Тарутиным.

Генерал Вельяминов, командующий левым флангом, уже успел получить второе ранение (к счастью, оба пришлись по касательной). Весь фланг с огромным трудом удерживал одну злосчастную Ленкорань. Сарбазы, многие из которых ещё помнили падение города тринадцать лет назад, жаждали реванша.