Страница 43 из 93
За три часа было обнаружено около тысячи охотничьих и сотни две армейских ружей, штук двадцать карабинов столетней давности, десяток штуцеров аглицкой работы и великое множество сабель. Большая часть оружия либо не имела боеприпасов, либо была негодной. Но полковника это не смущало. Из толпы, собранной на площади, он приказал отобрать мужчин от двадцати до сорока лет для проведения экзекуции. Их оказалось не так уж много — человек двадцать. Возможно, это были люди, которые по каким-то причинам не ушли в армию.
Поляки не были похожи на невинных овечек. Они пререкались с солдатами, ругались и пытались сопротивляться. Особенно шумно вели себя женщины. Они плевали в лицо пехотинцам и норовили бросить в них чем-нибудь, подвернувшимся под руку. «Шухтовцы» постепенно стали заводиться. Одна из паненок, у которой уводили мужа, кричала на солдат, а потом вцепилась ногтями в лицо унтер-офицера. От удара разъярённого унтера женщина упала, а подол её юбки задрался, обнажив красивые ноги. Муж, бросившийся на выручку, получил удар прикладом в голову.
Возможно, изначально никто и не хотел бесчестить женщину, но вид красивых ножек бросил унтера в дрожь. Он навалился на женщину и стал задирать ей подол на голову. Бедняжка пыталась сопротивляться, но этим только распаляла насильника. Как назло, рядом не было ни одного офицера, который прекратил бы подобную мерзость, а нижние чины, похохатывая, схватили несчастную за ноги и руки. Унтер, приспустив штаны, даже не сняв ни кивера, ни тяжёлых патронных сумок, стал насиловать жертву. Потом уступил место своему солдату...
Обезумевшая от боли и стыда женщина каким-то чудом сумела вырваться из рук насильников и выбежала на улицу. С разбитым лицом, в разорванной одежде она побежала прямо на площадь, где в оцеплении пехоты стояли горожане. Толпа поругивалась, но стояла спокойно. Никто из горожан не ожидал ничего плохого. Но когда народ увидел женщину с окровавленным лицом, которая пыталась запахнуть на себе изорванную одежду, то толпа зашлась в гневном крике и как один человек бросилась на штыки. Оцепление было перебито за несколько минут. Люблинцы (любляне?) захватили ружья и стали стрелять. Но перевес был на стороне солдат. Все три батальона быстро подбежали к площади и открыли беглый огонь по толпе. Когда вся площадь покрылась ранеными и умирающими, солдаты словно озверели. Казалось, что вошли не в мирный городок, а ворвались во вражескую крепость, отданную на разграбление...
Первым запылал замок. Горожане, согнанные в него, пытались вырваться, но натыкались либо на пули, либо на штыки. Затем загорелась древняя ратуша, построенная ещё во времена крестоносцев. Всюду метались обезумевшие от страха и гнева жители. Плакали женщины, попавшие в руки насильников. Рыдали матери, на глазах у которых убивали детей. Солдаты грабили дома, набивая походные ранцы всем, что приглянулось. Мужчинам нечем было сражаться. Но всё же поляки брали в руки лопаты, топоры и колья и дрались так яростно, что не один пехотинец поплатился жизнью. В ответ на это солдаты убивали уже не только мужчин, но и женщин. Попытки офицеров успокоить солдат натолкнулись на окрики полковника, который требовал убивать!
Командир второй роты первого батальона, не сумев остановить солдат, отошёл к одному из зданий и выстрелил себе в сердце. Офицеры, пытавшиеся увещевать начальника штаба, получали в ответ ругательства. Казалось, что Гебелю нравилось смотреть на гибнущий Люблин...
Наконец безумие стало спадать. Нашлись и несколько офицеров, которые сумели собрать небольшую команду из старослужащих и начали утихомиривать разбушевавшихся солдат. Где словом, а где ударами, но батальоны были построены. Гебель, вспомнивший, что его ждёт главнокомандующий, скомандовал «выход».
Полк уходил молча, без положенного разворачивания знамён и барабанного боя. Солдатам и офицерам было смертельно стыдно за миг безумия. Командиры мечтали об одном — быстрее завершить эту кампанию, начавшуюся так позорно. А потом — вызвать на дуэль господина начальника штаба. Ежели он откажет дать удовлетворение, то просто пристрелить как собаку. А потом — застрелиться, как это сделал их однополчанин! Сзади горел славянский город Люблин. Его уцелевшие жители проклинали русских солдат...
Паскевич, узнав из рапорта, что «Горожане, поднявшие руку на солдат армии Его Императорского Величества, подверглись примерному устрашению», остался доволен. Поляки должны бояться!
К несчастью, отметить чином или орденом деяния полковника он не мог. Писать же рапорт его Императорскому Величеству было ещё рано. Но Паскевич не предполагал, что император узнает обо всём в самые ближайшие сроки...
Павел Дмитриевич Киселёв возвращался в ставку 2-й армии в смятении. Что-то угнетало талантливого штабиста. Нет, не отстранение. Прежде всего — поспешность, с которой началась кампания. Составление плана предстоящего похода — задача не из лёгких. Смущало, что Главнокомандующий, вернувшись из Москвы, не ознакомил ни его, ни остальных генералов с картами маршрутов. Кроме того, фельдмаршал не попытался уточнить, насколько имевшиеся в его распоряжении карты соответствуют действительности. И даже тот факт, что ему, начальнику штаба 2-й армии, пришлось исполнять обязанности главного начальника штаба, наводил на определённые размышления. Паскевич не уточнил задачи командиров корпусов. Всё свелось к определению общего направления двух армий. Странно. Далее — Главнокомандующий не озаботился запастись провиантом и боеприпасом. Провиант в расчёте на десять дней — это ещё понятно. Можно рассчитывать на местное население. Но боеприпасы для солдат, а картечь? В начале кампании Киселёв пытался обратить на это внимание и Вигтенштейна, и самого Паскевича, но тщетно. Обиженный командующий армией, отстранённый от руководства, сказался больным. Паскевич не захотел и слушать, сказав, что десять дней — это даже много. Разгромить «полячишек», по мнению генерал-фельдмаршала, можно и за пять дней.
Служебное положение Киселёва в Тульчине и раньше было тяжёлым. Он имел много врагов, которые старались на каждом шагу вредить ему. Главной причиной этому были нововведения, например, смягчение телесных наказаний, которые Киселёв предпринимал во второй армии и которые не нравились многим, в том числе Аракчееву. Из-за происков военного министра император едва не сместил его с должности. Но после смотра, которым остался доволен, Александр пожаловал Киселёва в генерал-адъютанты. Это лишь добавило завистников. А будущее тоже не сулило ничего хорошего.
Генерал Киселёв был по-своему честолюбивым человеком. Но кто из носящих эполеты не честолюбив? Прапорщик мечтает стать подпоручиком. Полковник — генерал-майором. А иначе лучше уходить в отставку и заводить образцовое хозяйство или просто глушить наливку с соседями и заваливать по кустам податливых девок.
У генерал-адъютанта было качество, за которое его уважали даже недоброжелатели. Он был человеком дела. «Ну, назначьте вы на должность начальника штаба кого-то другого, — думал генерал. — Есть и более достойные кандидатуры, чем этот солдафон». Павлу Дмитриевичу иногда казалось, что полковник Скалозуб был списан господином Грибоедовым с полковника Гебеля.
Приехав в Тульчин, Киселёв решил не останавливаться, а отправиться прямо в Москву, к императору. Он, разумеется, нарушал приказ непосредственного начальника. Но нарушая приказ, будучи начальником штаба (пусть и отстранённым), Павел Дмитриевич оставался генерал-адъютантом Свиты Его Императорского Величества, поэтому в этом качестве был вправе прибыть ко двору. У кого же ещё искать правды, как не у императора?
...Иван Фёдорович Паскевич был хорошим военачальником. Но даже самый хороший военачальник иногда делает непростительные промахи. Главной ошибкой генерал-фельдмаршала стал Люблин. И первой потерей в армии стал тот пехотный полк, что «усмирял» мирный город.
Среди военных, как в плохой деревне, слухи распространяются быстро. И никто не знал — кто распространял слухи о сожжённом городе и судьбе его жителей. Полк стал изгоем. Конечно, во время похода нет ни офицерских собраний, ни балов, ни пирушек нижних чинов. Полки двигаются в составе дивизий, не смешиваясь и почти не общаясь друг с другом. Но всё же, всё же... Шухтовский полк — от последнего нестроевого до командира полка, — чувствовали себя примерно так же, как человек, которого только что вывозили в дерьме. Вот только в отличие от обычного дерьма, которое, пусть и с трудом, но смывается водой, от этого было не отмыться и не очиститься. Люди шли понуро. Офицеры даже не пытались хоть как-то взбодрить подчинённых. Очень скоро пехотинцы стали выбрасывать трофеи, набранные в Люблине. Обочина дороги была усеяна столовым серебром, шёлковым бельём и туфельками. То тут, то там можно было увидеть нижнего чина, который в спешке высыпал содержимое своего ранца. Впопыхах выпадали и чёрные солдатские сухари, и подштанники — вперемежку с дорогой посудой и женскими украшениями. А на первом же привале один из взводов, с молчаливого согласия ротного офицера, привёл фуры с маркитантами.