Кровавый снег декабря

...Николай Клеопин сидел в крепости третий месяц. В самом начале, после ареста, его отвели в казармы, а потом — на гарнизонную гауптвахту. Кормили сносно — по солдатской норме. Конечно, полтора фунта хлеба и треть фунта крупы в день — не изыски парижской кухни. И полфунта солонины с чаркой водки, которые ему полагались как офицеру, — не телятина и шампань от Елисеева. Но в бытность свою офицером Кавказского корпуса бывало и похуже...

Гауптвахта имела одно неоспоримое достоинство: там можно выспаться! Пусть и на деревянных нарах. Говорят, при матушке Екатерине для офицеров полагались ватные тюфяки и меховые одеяла. Но при Павле содержание стало хуже. Но для того, кто хочет спать, жёсткое ложе не помеха.

В ноябре и декабре штабс-капитан хронически недосыпал. Тут те и служебные обязанности, и сватовство. Но теперь возможность отоспаться не радовала. Сон не шёл. А если и шёл, то снилась Алёнка. Снилось, что их ведут в комнату, где вот уже два века подряд жених и невеста рода Клеопиных становились мужем и женой... Проснувшись и обнаружив вместо брачного ложа жёсткие нары, хотелось волком выть... Как там он перевёл из аглицкого — «I had a dream that was not all a dream»?[3] Ho Николай отгонял от себя мрачные мысли, потому что верил, что с Алёнкой ничего страшного не произошло...

Через неделю пребывания на гауптвахте Николая перевели в Петропавловскую крепость. Говорили, что на это есть приказ самого Батенькова.

В цитадели Петра и Павла было хуже. И хотя хлеба и каши давали вволю, но ни солонины, ни чарки не полагалось. Вместо нар, пусть жёстких, но чистых, — прелая позапрошлогодняя солома. Стены, покрытые инеем, зарешеченные окна без стёкол, в которые тянуло холодом Финского залива. Попытка заткнуть окна всё той же соломой привела к тому, что в полутёмной камере стало совсем темно.

Убивали скука и холод. Книг или журналов не выдавали. Да и читать их в темноте было бы сложно. На прогулки не выводили. Пока сидел один, пытался мерить шагами камеру, коротая время и греясь. Через неделю «гулять» стало негде, потому что было уже не протолкнуться от соседей. Камеру набили народом. Тут было и несколько малознакомых полковников, и один престарелый генерал, и с десяток статских. И даже парочка купеческого вида. Несмотря на придавленность и меланхолию завязывались разговоры. По-крайней мере стало не так скучно. И теплее...

Первое время досаждала вонь. Казалось, мерзостные миазмы исходят от стен, от сокамерников и от собственного тела. В баню не водили. Бельё, поддетое под мундир, за два с половиной месяца почти сопрело, став пристанищем для вшей. Мундир и шинель, бывшие одновременно и матрасом, и одеялом, истёрлись. Блестящие некогда эполеты потускнели и стали крошиться.

Помимо вони, исходящей от собственного тела, воняли соседи по камере. Похоже, они пахли ещё хуже... К запаху немытых тел прибавлялся запах из отверстия в полу, которое служило сортиром. Новоприбывшие по первому времени стеснялись прилюдно справлять нужду, но потом свыкались; свыкались и с вонью, принимая её за специфический тюремный запах. Полковник в отставке Неустроев, оказавшийся большим любителем истории, сообщил, что во времена королевы Елизаветы жители Британских островов на зиму зашивались в нательное бельё. По весне расшивались и устраивали стирку...

Вонь, холод и недоедание — это было не самым страшным. Гораздо хуже было другое — полная неопределённость. Благодаря новичкам Николай узнал, что в столице идут аресты. Трупы императорских солдат, виновных в том, что остались верны присяге, были разуты, раздеты и брошены на лёд. На радость бродячим собакам захоронить тела никто не озаботился... Лишь через неделю для обезображенных мертвецов сердобольные сапёры взорвали огромную полынью.

Штабс-капитан узнал, что на другой день после мятежа чернь ринулась грабить богатые дома. Крестьяне из окрестных сёл приезжали обозами, забирая всё, что им понравилось. От пожара выгорела почти вся Галерная улица, том числе и дом, где Щербатовы снимали этаж. Увёз ли Харитон Егорович семью из петербургского имения в Череповецкий уезд, неизвестно. Сокамерник-генерал, знакомый с родственниками Щербатовых, носившими ту же фамилию и княжеский титул, говорил, что потомков историка новая власть не трогала. Один из заключённых, тот самый, купеческого вида, оказался владельцем одного из трактиров. За то, что не захотел бесплатно выставить вино нижним чинам Преображенского полка, был бит и отправлен в заключение. Трактир был разгромлен и подожжён. Теперь трактирщик переживал — а как там его жена и трое детей? Второй купец был известным судовладельцем, в вину которому было поставлено то, что в ночь с 14 на 15 декабря он приютил в своём доме двух молоденьких офицеров конной гвардии. Офицеров удалось благополучно переправить в Москву, а на спасителя донёс собственный приказчик. Теперь иуде отошёл дом в столице и судоверфи в Петербурге и Архангельске. Согласно новому распоряжению Временного правительства движимое имущество «врагов революции» переходило в собственность «лояльных» граждан.

По всему Петербургу не осталось ни одного целого кабака. В разгромленном винном погребе братьев Конделакис дорогое греческое вино черпали не то что ковшами или горстями, а шапками и вонючими сапогами. «Угоревших» от вина мастеровых выносили из подвала и складывали прямо на улице. Напрочь выгорели казармы лейб-гвардии кавалергардского полка. Команда нестроевых, не успевшая скрыться, была переколота штыками и брошена в костёр.

Целую неделю город был в руках черни. Только благодаря решительным действиям подполковника Батенькова, который сумел собрать отряд из старослужащих и унтер-офицеров гвардейских полков, удалось покончить с грабителями и мародёрами. Однако в последние дни не то что обыватели, но даже офицеры боялись выйти на улицы, потому что там свирепствовали разбойничьи банды. Вести были страшные. Но для сидевших в тюремной камере хватало собственных переживаний, которые сводили с ума. Спасало только одно — надежда. Надежда на то, что рано или поздно всё закончится.

Сегодня мало кто признал бы в Клеопине некогда блестящего офицера лейб-гвардии. Вот и прапорщик Завалихин открыл было рот, чтобы прикрикнуть на караульных, но, присмотревшись, понял, что стоявший перед ним бородатый и вонючий мужик — не кто иной, как нужный ему штабс-капитан.

— Садитесь, господин штабс-капитан, — приторно вежливо предложил прапорщик, указывая на тяжёлый табурет, вмурованный в пол. Потом, не удержавшись, добавил. — А вид у вас не очень-то...

— Знаете, прапорщик, — мрачно заметил Николай, усаживаясь, — посидите с моё, так и вы будете выглядеть... не комильфо!

— Надеюсь, господин Клеопин, этого не случится, — важно заметил Завалихин, доставая из шёлкового (трофейного!) портфеля бумагу и карандаш.

— Как знать, прапорщик, как знать. Слышали народную мудрость: «От тюрьмы да от сумы — не зарекайся»?

— Глупости и суеверия. Честный человек попасть в тюрьму не может, — безапелляционно заявил прапорщик.

Клеопин внимательно посмотрел на собеседника. С сомнением покачал головой:

— Знаете, юноша, а ведь я имею право вызвать вас на дуэль.

— ???

— Вы поставили под сомнение мою честность.

— Простите, я вовсе не имел в виду именно вас, — слегка смутился Завалихин. — Во всяком случае, не хотел вас обидеть.

— Полноте, — усмехнулся Клеопин. — Заключённому не пристало обижаться на тюремщика.

— Господин штабс-капитан, — сквозь зубы проговорил прапорщик, — извольте взять свои слова обратно. Я не тюремщик, а гвардейский офицер.

— С каких это пор, милостивый государь, гвардейские офицеры приходят допрашивать заключённых? Или кто там должен заниматься допросами — жандармы? Так что выбирайте, юноша: либо вы — жандарм, либо — тюремный надзиратель.

Нежная кожица на лице прапорщика покрылась багровыми пятнами.

— Штабс-капитан Клеопин, — нервно вскинулся он. — Вы хотели вызвать меня на дуэль? Так вот, я принимаю ваш вызов.

3

«Я видел сон — не всё в нём было сном». Байрон.