Кровавый снег декабря

— Вот как? — деланно удивился князь. — Но скажите-ка, мой друг, а вы и ваши соратники спросили все эти нации и народы? А хотят они стать русскими? Сколько лет длится война на Кавказе? Я служил там в одна тысяча тринадцатом году. Да-да, пан прапорщик. Прошло уже двенадцать, нет — даже тринадцать лет, а конца этой войны не видно. Не думаю, что тамошние татары и черкесы хотят стать русскими. Да что татары! Поляки и русские произошли от одного корня. Но захочу ли я, потомок рода Зайончковских, стать русским? Нет и нет. Кстати, Вам знакомо слово «шовинизм» или, как говорят французы — chauvinisme?

Вместо ответа Ипполит отрицательно мотнул головой, а князь продолжил:

— Так вот, во время нашего похода на Москву... Кстати, вы знаете, что я участвовал в Бородинском сражении? Нет? Только находился на другой стороне, в корпусе генерала Понятовского... Однажды мне довелось познакомиться с неким Николя Шовини. Он всегда орал о том, что самые лучшие люди в мире — это французы. А все остальные — так, пыль под копытами их коней. Французские солдаты его слушали с упоением. Ну, а другие нации, их ведь в походе было немало, иногда и колачивали. Так вот, в желании сделать всех русскими мне чудится тон того самого Chauvini.

— Что вы, князь, — опешил от подобного обвинения прапорщик. — Ни у меня, ни у моих друзей и в мыслях не было думать, что русская нация — самая лучшая.

— Но всё же вы гордитесь тем, что вы русский? Это прекрасно. Я горжусь тем, что я поляк. Моя любовница Тереза ужасно гордилась тем, что она венгерка. Даже цыгане, которые трясут лохмотьями на базарах и воруют куриц, гордятся своим происхождением. Но всё-таки: оставьте каждой нации право жить так, как она этого хочет.

— А как же «Общество объединённых славян»?

— Утопия пана Люблинского? Слышал-слышал.

— Ну почему же утопия? .

— Как вы себе представляете, чтобы Россия, Польша, Сербия, Далмация и Кроатия сосуществовали вместе, в рамках единого государства, пусть даже и федеративного? Для этого нужно вновь перекраивать Европу. Да и Азию заодно. Да, у господина Люблинского нелады с географией и историей. Он причислил к славянским странам Венгрию с Трансильванией и Молдавию.

Муравьёв-Апостол задумался. Пожалуй, князь был прав. И почему же ему раньше не пришли в голову подобные мысли? А может, старик прав и в его душе тоже сидит какой-нибудь Николя Шовини?

— Полноте, мой друг, — успокоил его князь. — Человеку свойственно менять и себя, и свои убеждения. Вот, перед вами — живой пример. Служил под знамёнами Костюшко и под флагом Бонапарта. А потом принял от русского императора чин генерал-майора. Не странные ли метаморфозы?

— Возможно. Но не мне судить вас.

— Почему же? Вы русский офицер. Лицо, приближённое к руководству. И если у вас и у нас всё получится, то мы, будь на то воля Всевышнего, ещё побеседуем. Кто знает, не пришлют ли вас опять в Польшу с какой-нибудь миссией. Из вас получился бы неплохой дипломат. Так вот, мне не хотелось бы, чтобы будущий посланник считал князя Зайончека... ну, скажем так, легкомысленным человеком. Я сражался с Россией за свободу Польши. Да. Принял от императора Александра чин генерал-майора русской армии потому, что верил, что царь даст нам свободу. И хотя я не считаю, что должен перед вами отчитываться, — несколько надменно заявил генерал, — но могу напомнить, что после создания в 1815 году польских корпусов звания генералов приняли и другие магнаты.

— Я помню, — просто ответил Ипполит.

Он не столько помнил (в девять лет такими подробностями не интересуются!), сколько знал, что после дарования Польше Конституции, сейма, собственных министерств была создана и армия. Бывшие генералы Наполеона получали высокие чины. Хлопницкий стал генерал-лейтенантом, Дверницкий и Скржинецкий — генерал-майорами. Польская армия, насчитывающая в своём составе более семидесяти тысяч штыков и сабель, способна в короткий срок снести Волынский и Литовский полки, находившиеся в подчинении наместника императора Константина Павловича. Из русских офицеров никто тогда не мог понять — а зачем это нужно?

— Я посчитал, что на этом месте принесу гораздо больше пользы, нежели в Америке, куда скрылся мой друг Костюшко, — продолжал рассуждать князь. — Но, увы, свободы оказалось мало.

— Простите, а разве Польше не хватало свободы? У вас сейм, правительство, свои законы. Разве этого мало?

— Добавьте сюда ещё русского наместника, великого князя Константина, и графа Новосельцева, которые правят Польшей, пся крев, как своим имением. А русская армия, которая стоит в Варшаве? Ну, пусть не армия, но всё же... И потом — разве свободы может быть много?

— Простите, князь. Просто я подумал о тех русских людях, которые служат в Польше.

— Об оккупантах? — уточнил князь.

— Для меня они — русские солдаты. Мои братья, которые стали разменной картой у царей и королей. Не вам говорить, что русских солдат набирают из крепостных крестьян. У них нет права выбора.

— А офицеры? Вы уверены, что они мыслят так же, как братья Муравьёвы-Апостолы или как пан генерал Трубецкой?

— Офицеры, как вы знаете, не выбирают места службы. Нам приказывают — мы подчиняемся. Мне будет жаль, если погибнут умные и хорошие люди. И знаете, князь, возможно, там есть и такие, которые мыслят так же, как мы. И вот ещё. Если погибнете вы или я — мы будем знать, за что мы погибли. Когда я давал присягу императору, то тоже знал, за что погибну. А за что погибнут они?

Князь Зайончек задумался. Потом, внимательно глядя в глаза Ипполиту, он неспешно проговорил:

— Юноша, вы уже заранее считаете себя виновным в гибели солдат? Рановато. Вначале всё будет законопристойно. Сейм, выборы правительства. Воевать с русским корпусом нам не с руки. Лучше, если удастся решить дело миром.

— Ваша светлость, вы сказали, что воевали против нас. А потом упомянули, что служили на Кавказе. Как это понимать?

— О, — совершенно по-русски всплеснул руками Зайончек. — Всё очень просто. Я и большая часть моего полка попали в плен. Нас отправили на Север, в Архангельск. Помнится, там было очень холодно. Но это не самое страшное. Главное — там было ужасно скучно. Солдаты ещё чем-то занимались — строили дороги, ремонтировали местный порт, построенный ещё при императоре Петре. А нам, офицерам, там просто было нечего делать. От скуки спасались картами и водкой. А потом польским офицерам предложили ехать на Кавказ, воевать с горцами. Вначале мы хотели отказаться, а потом решили: почему нет? Нам сохраняли звания, нас никто не заставлял сражаться с императором, на верность которого мы присягали. А горцы — это те же татары, с которыми у Польши старые счёты. Воевал, видимо, неплохо, потому что вскоре возглавил дивизию, а в 1815 году был пожалован званием генерал-майора. А потом мне предложили вернуться в Польшу. Десять лет я ждал этого момента. Польша должна быть свободной. И она ею станет!

...Этой зимой Аббас-Мирза, наследник великого Фетх-Алишаха и главнокомандующий армией решил остаться в Тебризе. Гарем был недоволен. Ночью, во время бурных ласк, то одна, то другая жена настойчиво пытались убедить своего мужа и господина в том, что лучше перебраться туда, где теплее, — в Исфахан, например. А ещё лучше — в столицу, в Тегеран. Однако повелитель только снисходительно улыбался, не говоря ни да, ни нет. Что на него накатило, не знала даже самая молодая и любимая наложница. Красавицы пытались узнать причину у старшего евнуха, но тот терялся в догадках. Слуги, с которыми евнуху удавалось пообщаться, пожимали плечами. Не помогали ни деньги, ни угрозы. Не подействовало даже обещание (да простит Аллах!) показать кого-нибудь из жён. Стражники гарема казались воплощением Рустама и Сиявуша, спешивших уйти в очередной поход. Впрочем, одно было ясно. Готовилась война. Иначе зачем ставить дополнительные пушки на бывшей мечети Алишаха, превращённой в главную цитадель? Только с кем? Может быть, с Оттоманской империей? А может, с Россией, которая забрала себе исконные земли древнего Персидского царства?