Страница 17 из 18
– Где это ты четыре-то точки насчитываешь? – со скрытой ревностью осведомился Смирнов у Ершова.
– Как где? Две точки – груди, третья точка – губы, а насчёт четвертой – объяснять тебе излишне, сам знаешь, не маленький. Наверное, со взрослыми обедаешь и кумекаешь, что к чему, – со знанием дела объяснил ему Ершов.
– Тебя, Кольк, видно, не только бабы – дыра в доске соблазняет! – упрекнул Ершова внимательно слушавший и не принимавший участия в разговоре Сергей Лабин.
– Смотря какая дыра, а Дунькина – признаться и вправду сказать – да!
– Ну так вот, значит, начали мы тогда с Дунькой игру в карты. Проиграли мы чуть не до свету, и я почти все время в дураках оставался. Она соврала, что не умеет играть. Вышло наоборот – до того она наблошилась в игре, что я с чего бы не пошёл, она все кроет и кроет, и карты-то у нее почти все время одни козыри. Хотя она иногда и мухлевала, но я из деликатности помалкивал, делал вид, как бы не замечал ее проделок и подтасовок. Я боялся этим испортить все дело, ради которого пришёл. Игра приняла затяжной характер и затянулась за полночь. Между прочим, я то и дело пощупывал шишку на лбу и от боли поморщивался. Дунька, заметив это, осведомилась:
– Когда это ты шишкой-то разбогател? – спросила она.
– Да это вчера, по пьянке, – пришлось из вежливости соврать мне.
– Ну, Евдокия Ермолаевна, пожалуй, и хватит играть-то, – сказал я ей, а сам нет-нет, да и взгляну на окна, не обозначается ли в них рассвет.
– Хватит, так, хватит! Тебе ведь уж и домой пора, – в противу мне высказалась она.
– Да-да, пора, – взволнованно, едва прошептал я.
– Ну, и ступай скорее, а то скоро светать начнёт!
– Ну, а как насчёт пилки-колки дров? – иносказательно, с намёком, кося глазами на постель и дремно позёвывая, сказал я.
– Да, я, дура, чуть было не забыла попросить тебя. Есть у меня во дворе с полвоза непиленых и неколотых дров, так ты приди завтра, мы их с тобой и распилим, – будто не понимая, о чем я речь-то вел.
– Нет, я не про дрова, а о том, когда же мы с тобой вместе на постель ляжем, – не выдержав, бухнул я.
– А-а-а! Ты вон, о чем! – протяжно, с ехидством, пропела Дунька. – Так ведь ты же в последний кон дураком остался, а уговор-то наш какой был?!
– Ну а свинина? – дрожащим голосом и глотая тягучую слюну, едва промолвил я.
– Ну, что свинина? Придёшь завтра дрова пилить, супом тебя из нее угощу, – подталкивая меня к двери своей пышной грудью так и напирает, так и напирает на меня. Я растерялся от всей этой каверзной ситуации так, что и не заметил, как очутился в сенях, а она, захлопывая перед самым моим носом за мной дверь, нахально дразня меня, крикнула:
– Приходи завтра! Да золото не забудь!
– Обескураженный до последнего, я с трудом пробрался по темным закоулкам двора к выходу, выбрался в огород и по заветной тропинке подрюпал домой. Иду и проклинаю себя. Сто чертей мне в затылок! Черт меня дернул! Проваландался, и все без толку, да вдобавок кусок свинины спёр. И все мое старанье пропало ни за бабочку. Думаю, про себя: «Пропади эта Дунька пропадом!» Вышло так, что вся моя затея вышла понапрасну. «Ведь своя-то под боком, – укорял и ругал я себя. – Нет, уж видно, около своей бабы сподручнее кормится-то, тут уж без промаху!» Я быстренько разделся и подвалился под бок к жене, та, впросоньи подзёвывая, спросила
– Ну как, смолол что?
– Смолол! – едва сдерживая смех, отвечаю ей. – Только крупновато, завтра перемалывать пойду.
– Уткнувшись носом в подушку, чтобы не пырскнуть и не рассмеяться, буркнул я.
– Как это перемалывать? – недоуменно переспросила жена. – Разве муку-то перемалывают? Ты что мелешь? Ты в уме или без ума?
– Конечно, в уме! В Ляхово еще не собираюсь, хоть плохонький, а свой ум имею! – оправдывался перед ней я и говорю ей:
– По правде сказать, нынче ночью ветер был слабоват, камень едва-едва ворочался, вот мука-то крупноватой и получилась, – продолжал я вводить в заблуждение свою Ефросинью, а сам время от времени потной рукой охлаждал пыл шишки на лбу.
Слушая Николая, все охотники, полулежа, окружили его полукругом. Кто, протянув ноги, руками облокотясь на прошлогоднюю пожухлую траву, кто дымя, покуривал, кто дремал, а Митька, видимо, уморившись больше всех, спал и храпел. Один Николай, бодрствуя, сидел на сухой возвышенности бугорка и, как с трибуны, вел свое неокончаемое повествование под общий одобрительный смех и хохот мужиков. Вдруг, почти надо самой Николаевой головой, как бы поддразнивая, низехонько пролетела утка. Николай торопливо вскочил, схватил ружье и выстрелил влет.
– Что ты людей-то булгачишь! – с явной насмешкой буркнул на него в испуге проснувшийся Митька.
– Я не булгачу, а утку хотел смазать.
– Твоими ли руками мазать-то, – насмешливо заметил ему Смирнов.
– Тут дело-то совсем не в руках, а в ружье. Оно у меня не на левую руку сделано, а я – левша. Потому что я у отца с матерью первенец, а первенцы все левши. Да еще глаз правый у меня с дефектом, небольшое бельмо на нем. Струбы однажды я рубил, от сучка отскочил осколочек и прямо мне в глаз. С тех пор я и окривел немножко, но зоркость я не потерял, смазливую бабу хорошо издали вижу, – восхваляя свою зоркость, на шуточную ноту свернул он. – А чем это я не заправский охотник-то?
– А что же по утке-то промазал? – деловито заметил ему Сергей Лабин.
– Я говорю же, что ружье подвело.
– Нет, не в ружье дело, тут ружье не виновато, все ружья приспособлены и на правую, и на левую руку, а вот целиться и метко стрелять, ты не умеешь, – стараясь вконец опорочить Ершова перед охотниками, высказался Смирнов, – да и вообще, какой же ты охотник без собаки.
– Да держивал я и собак, и на охоту с знаменитыми охотниками хаживал. Был со мной однажды такой случай. Сустигли мы в лесу медведя, а он обернулся и на меня попёр. Я в него прицелился и нажал на крючок, а выстрела не получается. Я спохватился, а курок-то в горячах и забыл взвести-то. Ладно, товарищи медведя-то тут уложили, а то бы мне тогда хана была. А ружье-то в то время у меня было двухствольная шомполка двенадцатого калибру. Больно кучно дробь клало и шкуру не портило. Предлагали мне тогда за него берданку, да я его на централку не променял бы. К примеру, охотишься на зайца, так я присноровливаюсь целиться в глаз. Заяц-то растянется, не дрягнется, и шкурка на нем остается невредимой. А уж если на медведя, то уж тут прямо в сердце метишься, тут уж медвежью шкуру не жалеешь, а бережёшь свою. Зато ружье никогда не подводило. Бывало, дробью насквозь медведя прошивало, клочья шерсти вместе с сердцем выхватывало, а в туше сквозная дыра образовывалась. И вот этого-то безотказного ружья лишился я так неоправданно и глупо. Однажды я со своей собакой Вьюном охотился в лесу на зайцев. Мой Вьюн так загонял одного зайца, что тот, бедненький, обессилев, остановился на пригорке и, встав на задние лапки, замер, стал прислушиваться. Зная, что этот заяц никуда не убежит и будет мой, я, вынув из кармана кисет, стал закуривать. Только чиркнул спичкой, а он как встрепенется, да как припустится бежать, и со всех ног тиляля, задрав ноги на спину, только его и видел. Я, конечно, зная заячью повадку, что сколько бы он ни колесил и не петлял, а все равно его косые зенки приведут его опять на старое место. Ожидая, я встал около сосны, приготовился его встретить. Оно так и получилось: смотрю, а мой Вьюн гонит этого зайца и прямо на меня.
– Спасаясь от собаки, заяц клубком подкатился ко мне и внезапно очутился около сосны, у которой я стоял. Ну, братцы! Никогда я не растеривался, а тут впервой в жизни растерялся. Вместо того, чтобы в него пальнуть, гляжу, ружье-то не заряжено, я второпях да в таком-то азартном пылу взял ружье за ствол и со всего размаху ка-ак ахну! Да вместо зайца ложей-то угодил по сосне, так мое ружье все в щепки и разлетелось, а заяц окаянный с испугу запутался у меня в ногах. Я было погнался за ним, да, зацепив лаптем за сучок, спотыкнулся и всей харей как ахнусь о пенек! Всю-то рожу расквасил. Кровища потекла, как из прирезанного борова. Домой я принёс один ствол от моей знаменитой шомполки, отдал его на игрушку ребятишкам. А заяц тот все же не убежал: Вьюнок его догнал и задушил, вот, из его шкурки я шапку тогда сшил. Хоть и жалко мне было расставаться с собакой Вьюнком, но ничего не попишешь без ружья-то, я какой бы был охотник, вот и променял я своего Вьюнка на эту вот берданку. Ухо на ухо. Собаки лишился, но зато ружье приобрёл, не касаясь кошелька. А собакой-то я вскорости тоже обзавёлся, да ненадолго. Она такая добыточница, что однажды приволокла домой громадный кусище мяса-говядины, видимо, у кого-то сперла. Должно быть, плохо лежало. А в скором времени выяснилось: пришла ко мне одна баба на собаку с жалобой, пришлось собаку за такие проделки застрелить. После этой мне пришлось обзавестись другой собакой. Ее я купил на коровьи деньги, но зато собака была, так собака. Однажды сама из лесу зайца пригнала прямо к моему дому. И мне не оставалось больше ничего делать, как выбежать с ружьем на улицу и застрелить зайца. Эта же собака была до того смышлена, что на охоте высоко подпрыгивала в воздух за подраненной дичью и ловила ее на лету. Но однажды нечаянным выстрелом я убил ее наповал. Метился в зайца, которого она выгнала прямо на меня. Дело в том, что ружье у меня, как было уже сказано, стреляло очень кучно, и пока дробь летела, заяц ее перепрыгнул, а собака, растерявшись, не отбежала в сторону, угодила под выстрел. Ей, видимо, хотелось зайца поймать живьем, а сама погибла. Я ее и сейчас жалею. После этого случая мне пришлось на охоту ходить одному, без собаки, и часто натыкался на заячьи следы, а с собакой пойдёшь – как назло, ни одного следа не встретишь. А однажды на охоте передо мной очутилось два зайца: один больно большой, а другой очень красивый. Я растерялся и, не зная, в которого же стрелять, я решил выстрелить в промежуток между ними, а расстояние между ними было не так уж велико. Я размышлял, авось обоих смажу. Ружье во время выстрела у меня в руках как-то подпрыгнуло, гляжу – мои оба зайца встрепыхнулись и невредимыми разбежались в стороны. В моей охотничьей практике был и такой случай. Как-то я охотился в лесу за Жданчихой на зайцев, и вот один заяц-мучитель совсем обезножил мою собаку. Два часа гонялась она за ним и все же сустигла – поймала аж на Васькином полем и, мстя за такое мучительство, начала его так злобно мурзовать, что только клочья полетели. А за лисой однажды я так увлечённо стал по лесу гоняться, что и не заметил, как очутился около села Румстихи. Словно какие-то неопознанные мной капризы или коварные замыслы лешего старались увлечь меня тогда так далеко. Лиса-каналья выбежит, выбежит из леса на поляну, дразня меня, верть хвостом, и снова скроется в чащобе. Собака за ней, я за собакой. Собака лает, заливается, я бегу впритруску следом. Вскоре собака вернулась ни с чем и досадливо скуля, завертелась около моих ног. Я со зла и досады поддал ей лаптем в зад и приказал ей преследовать лису, не упускать «воротник», который баба мне наказала достать во что бы то ни стало. Я и решил без воротника домой не возвращаться. И собака моя поняла, что от лисы не отступать. Весь день мы тогда с собакой прогонялись за злополучной лисой и, шлёндая по лесу, сделали большой крюк. Я забрался в такие непролазные дебри, что заплутался и едва из них выбрался. Как на грех, на этот раз не прихватил с собой из дома компас. И если бы не было тогда со мной собаки, я, наверное, и сейчас плутал бы по лесу. В завершение всех неприятностей, в животе у меня к вечеру было ровным счетом ноль и в заплечной котомке полное отсутствие провизии. Домой едва доплюхал, усталый, голодный и без лисы. А вы говорите, что я собак не держивал, – заключил свой рассказ о собаках и несколько приумолк Николай.