Страница 16 из 18
Бабы задорно рассмеялись, удивляясь откровенности жениховой матери.
– Ну, тогда они пара, сошлись хрен с лаптем. Пускай живут, нищету разводют, да дураками вольный свет снабжают. Невеста-то хоть на вид-то приглядчива, вон какая толстая, одни титьки по пуду! – расхваливала будущую сноху разболтавшаяся сваха.
– Да уж есть во что, было бы чем, – многозначительно и с ехидной улыбкой сказанула одна из баб под общий одобрительный смех бабьей толпы.
– Вот именно! – загадочно и неопределённо закончила беседу сваха, а сама снова понесла свое проветренное тело в избу, где стон стоял от пьяной песни и от безудержимой пляски. А бабы стали расходиться по домам.
– В таком случае, лучше с крыши да на борону, чем за такого жениха выходить, – с отвращением проговорила все та же баба.
А в избе разгорячённой вином и весёлым настроением Иванушка прямо-таки зацеловал свою невесту, дело не в дело, то и знай обнимая, мурзит ее в навязчивых поцелуях.
– А ты перестань ее комкать-то, что пристал! Ведь ты ее замучил! – унимала его мать. – А ты, Марьк, брямкни ему по брылам-то, он и успокоится, – научивала она сноху.
В последний день свадьбы на пиру в доме жениха невеста Марька всячески старалась развлечь своего Иванушку: шептала ему на ухо всякие задушевные любезные слова, а он, как осиновый пенек, не обращал на нее никакого внимания, он был весь погружен вниманием на улицу. Он своими ушами улавливал малейшие изменения в поведении на улице собак. А они там лаяли, скулили и кусались, грызлись между собой.
Вдруг Иванушкино ухо уловило жалобное взвизгивание его Шарика, он тут же, вскочив с места, выбежал на улицу. Не отпускавшей было от себя невесте он сказал:
– Обожди, Марютка, на улице кто-то пнул моего Шарика, так я выйду на одну минутку, расправлюсь.
Он вышел и вскоре вернулся в избу с окровавленным лицом. В обоюдной потасовке ему кто-то в кровь расквасил харю и вдобавок наградили багровой шишкой под глазом.
– Кто это тебя? – всполошились родные Иванушки.
– Это даром не пройдёт, за это я отомщу опосля! – грозно пообещал он обидчику.
После свадьбы в первое воскресенье молодые вечерком возвращались из гостей от тещи. Сзади их собралась целая свора собак и поднялся такой невообразимый лай, что Иванушка вынужден был свою молодую жену отослать поскорее домой одну, а сам остался расправляться с оголтелой собачьей стаей.
– Я их сейчас проучу! – крикнул он удаляющейся Марятке. Вскоре и он пришёл домой в располосованных собачьими зубами штанах и с покусанными ногами.
– Уж я и женился, а собаки все еще от меня не отстают, донимают! – жаловался Иванушка своей благоверной молодой жене. Вот какие были раньше чудаки. Ладно, что они после себе потомства не оставили! – заключил этот рассказ Ершов.
– Теперь, мужики, послушайте на другую тему, – осмотревшись вокруг, начал новый рассказ Ершов. – Не в хвальбу сказать, я в молодости телом крепкий был, да и рассудком-то охлесток. Недаром я в кавалерии служил. И задался там целью: думаю, дослужусь до генеральского чину, а потом и демобилизуюсь, только вышла со мной небольшая осечка. На учебной езде растёр я себе зад в кровь целую неделю ходил раскарякой, меня из-за этого и забраковали. Перевели в ездовые в обоз. Я там и дослуживал. Я только хочу то сказать, что с жениховой поры у меня женский вопрос стоит на первом плане. Я сам собой хоть и рябоватый, но приглядчивый. Девки меня уважали, да и бабы не отталкивают. Была у нас, у ребят, привычка девкам в запазухи лазить, и теперь я хорошую бабу издалека слету вижу, а в общем-то, признаться перед вами, я отъявный бабник, хотя в детстве я и болел каменной болезнью. Но вот беда, у себя дома, когда бы со своей бабой, ночью сыграть «в свои козыри», а сын Мишанька не спит, предупредительно ворочается, так и приходится говеть по целой недели. И ночи, пролетая, пропадают ни за бабочку. Как плохо, что у меня одна изба. Вот дострою пристенок, дело наладится. А пока по ночам приходится лежать и не ворочаться, а чтоб скорее заснуть, придумал убаюкивающие мысли. Лежа в постели, шепчу про себя: «Раз – спать, два – спать, три – спать…» и так до тысячи – до тех пор, как засну. Однажды досчитал так до двадцати одного, думаю, «очко»! Засыпать под очко выгодно, но не заснул, а как только прошептал «двадцать два», меняя приваривать стало. Нет, думаю, на переборе засыпать не стану, а то в хозяйстве приполку не будет. Лежу, считаю, глаза таращу на потолок, а сон как на грех, так и одолевает. В этот момент меня баба толк в бок – у меня все и помрачило. Спрашивает меня:
– Это ты чего грезишь, бормочешь, спать мне не даешь?
– Это я не грежу, а доходы хозяйства подсчитываю, – схвастанул я ей.
– Уж какие доходы, одни убытки, – укорила она. – Будет день для подсчета-то, а теперь спи! – с досадой упрекнула она меня.
– После этого снова никак не усну. Досчитался до пятидесяти пяти, чую, стал засыпать, тут меня баба как долбанет по лбу! Я очнулся, как очумелый, спрашиваю:
– За что?
– За дело, вот за что!
– Эх, Ефросиньюшка, сейчас мне и сон хороший пригрезился, будто я находился в конторе Вторусского кредитного товарищества, будто меня и спрашивает сам председатель Кудесников:
– Ты зачем, Николай Сергеич, к нам пожаловал?
– За деньгами! – отвечаю я.
– А сколько тебе их надобно? – спрашивает он.
– Пятьдесят пять рублей, – отвечаю я.
– Мы тебе их приготовили, вон они лежат в кассе, бери сам, своей рукой.
– Я будто так обрадовался. Думаю, лошадь с коровой куплю и все хозяйство поправлю, и с радостью потянулся рукой за деньгами, а ты в этот момент все дело помрачила, меня по лбу треснула.
– А как не треснуть-то, ты куда рукой-то полез? Разве у меня под подолом-то касса?
– Поскандалили мы тут с ней. Я снова стараюсь уснуть, а сон совсем удалился от меня после этой перебранки. Досчитался до пятисот пятидесяти пяти, со счету сбился. Только было начал считать сначала, тут меня и приварило. Вот и приходится волей-неволей со стороны прихватывать. Как вам было сказано, мужики, что я задорный бабник и ни одну смазливую бабенку мимо не пропущу: знай, ущипну или по заду ладонью хлопну. Давненько я на Дуньку Захарову зарюсь! Да как на нее не зариться-то, ведь всем вам известно, что она ково-так соблазняет. В общем не баба, а конь с яйцами! Мне и вбрело в голову, как бы забрякаться к ней. Однажды я встретил ее на улице, у нас разговор завязался, я возьми, да и хвальнись перед ней, что у меня золотишко водится. А ее, видимо, оно и зарачило. Она смикитила и говорит мне:
– Как бы у тебя, Николай Сергеич, мне на зубы монетки две выклянчить, и вообще, как бы мне с тобой покумиться.
– Очень просто, говорю я: пригласи на ночку ночевать, вот у тебя и золотые зубы во рту засветятся! Если сегодня вечерком я загляну к тебе – не выгонишь? – с умыслом спрашиваю я ее.
– Смотря с каким намерением придёшь! – отвечает она.
– Да просто так. Давно мне хочется с тобой в свои козыри сыграть, – с намёками говорю я ей.
– Это в карты, что ли? Я не умею, – выламываясь, кокетничает она.
– Так я научу, – не отступая, настаиваю я.
– Ну, приходи, только не больно поздно и не с пустыми руками, – предупредила она меня и ушла.
– Долго я кумекал, вместо «золота» чего бы ей захватить с собой, идя в любовный поход, и надумал. Поздним вечером украдкой от жены сходил в погреб, выбрал большой кусище жирной свинины и, тиляля к Дуньке, а бабе сказал, что пошёл на мельницу муку молоть. Иду по улице, а сам кругом озираюсь, как бы кто не заприметил, хотя улица-то от поздности уже обезлюдила. Кое-как прокрался по потайной тропе, позадь сараев, и к ней. Подошёл сзади к их огороду и, недолго думая, распаленно махить через прясло и торк в задние ворота, а они, видимо, предусмотрительно не заперты. Я беспрепятственно юркнул в темень двора, а сердце предчувственно бьется, вот-вот выпрыгнет. Думаю, я уж почти у цели. В кромешной темноте внезапно поцеловался со столбом, из глаз искры посыпались, я зажал глаза пригоршнями, боясь, как бы все искры не утерять. Цоп за лоб, а на нем вскочила шишка с яблоко. Ну, думаю, эта примета, наверное, к счастью. В темных сенях зацепился ногой за корыто, оно загромыхало, я скорее к двери. Поскребся рукой, нащупал дверную скобу, отворил дверь и наконец-то впёрся в избу. Она, видимо, меня поджидала – вздула огонь, окна занавешаны, приняла из моих рук сверток, отнесла его в чулан, а сама достала из шкапа колоду новеньких карт. И мы, усевшись за стол, начали сражаться. Я конечно-дело, разделся и повесил на гвоздок свой пеньжак, как дома, сам глазами сверкаю на кровать и думаю своим чердаком, скорее бы на кровать забраться и упереться на все четыре точки.