Mille regrets (ЛП)

Примет участь эфеба, изгнанника рая:

Стан его сложится гибкий – согнется, луку подобен,

Из некогда ясных очей прольются кровавые слезы,

И, как воды реки, затеряется он в океане…

Глава 12

Эти стихи надолго лишают покоя души друзей Хасана. Холодное крыло дурного предчувствия бросает тень на прекрасное апрельское утро, и без того огорчившее их мрачным скрипом весел «Реала», глубоко погружаемых в море, чтобы поскорее вывести громадину корабля на морской простор.

Разумеется, друзья теперь находятся на палубе, а не в трюме, и они больше не скованы цепями с каторжной командой. Но Николь, Гаратафас и Содимо вновь ощущают боль в локтях и кистях, настолько этот механизм из человеческих тел, которые мучаются у них под ногами, напоминает им зловещее прошлое. Им нет нужды видеть своими глазами, чтобы представить себе эти тощие мускулы, напрягаемые усилием, и тела, которые выпрямляются, упираются в весла, сгибаются вниз и возвращаются в прежнее положение – в том обязательно точном ритме, без которого движение становится хаотичным и угрожает поломкой, и тогда принимается за работу неизменная плеть из бычьих жил, хлещущая провинившиеся спины. Мысли о бренности жизни, зависящей от случая, сжимают внутренности трех бывших галерников, и восстанавливают в памяти Николь скорбный псалом, исполненный смертной тоски. Не заботясь о том, что его кто-то может услышать, он напевает его по-латыни, вполголоса и с глубокой печалью:

Media vita in morte sumus;

Quem quarimus adiutorem, nisi te Domine?

Qui pro peccatis nostris iuste irasceris.

Sancte Deus, Sancte fortis, Sancte et misericors

Salvator noster, amarae morti ne tradas nos!

– Странные слова в устах мусульманина, – удивляется Гаратафас, который сидит, прислонившись к Николь. – Латынь! Что с тобой, Билал-Ник? Или я должен сказать, Николь? Потому что ты снова стал фламандцем, не так ли?

– Хочешь, я тебе их переведу?

– Не трудись, Николь, я и сам могу это сделать! – говорит подбежавший укрыться возле них Содимо, который только что заметил на галере Шархана.

Николь и Гаратафас прячут его между собой, и делают это с тем большей охотой, потому что их очень интригует футляр, доверенный ему Хасаном.

– Я хорошо знаю этот мотет. Он чаще всего исполнялся в церкви Санта Мария делла Паче, которая была местом покаяния. Там сказано:

Посреди жизни мы пребываем в смерти;

Кого звать нам на помощь, если не Тебя, Господи?

Ты, который праведно гневаешься на нас за грехи наши,

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый и Милосердный

Спаситель наш, не предай нас горькой смерти…

– Я догадываюсь, почему вам так грустно. Вы тоже думаете о нем?

– Как же нам не думать о нем? Ведь он сделал для нас столько добра, – вздыхает Николь.

– Ты говоришь это в прошедшем времени, как если бы он был мертв!

– Это потому что… я не знаю, я просто боюсь за него.

– Я тоже. Но что спрятано в этом футляре, Содимо? – спрашивает Гаратафас.

– Э-э… не бог весть что. Это предназначено его отцу. Такой специальный код, который мы придумали, чтобы они могли переписываться втайне от посторонних глаз.

– Секретный шифр?

– Ну да… о, я вполне могу вам его показать. Вы друзья Хасана, а военная тактика наших турков не безынтересна.

– Я что-то не чувствую в себе наклонности к шпионству, – улыбается Николь.

– Только не теперь! – предостерегает Гаратафас. – Фискалов на этой галере больше, чем достаточно… Вы уже заметили этих двух санджаков Сулеймана, которые ходят по пятам за Хайраддином?

Рустам Паша и Мустафа Шелибар только что закрылись в каюте Барбароссы с его наемниками-райя и капитаном Поленом.

– Они, конечно, обсуждают маршрут и возможности для маневрирования?

– Это война, Содимо. А в этой игре мы, турки, всегда более осторожны, чем христиане.

– Это одно из ваших величайших достоинств. Но что имел в виду Хасан, перед отплытием, когда подал нам тайный знак? – спрашивает Николь.

– Да, я тоже это заметил.

– Как если бы он хотел нам что-то доверить… Я не знаю… Какое-нибудь послание… В конце концов, это не так уж и невозможно. Прощание было таким странным. А вы-то верите в эту историю с Тлемсеном, а?

– Нет.

– Как будто Хасану нельзя было открыто говорить…– размышляет Николь.

– Или он не хотел, – подчеркивает Гаратафас, – но он указывал нам на футляр.

– Тогда, не заглянуть ли в него?

– Здесь?… Это не слишком неосторожно? – спрашивает Содимо, оглядываясь через плечо в страхе попасться на глаза Шархану.

– Подойдем поближе вон к той канатной бухте, за ней нас никто не увидит, – предлагает Гаратафас.

– Давай быстро, Содимо, я сгораю от любопытства посмотреть на твою работу.

Но между внутренней стенкой футляра и свернутым в трубку пергаментом Николь ничего не находит, кроме двух листков очень тонкой бумаги.

– Что это? – спрашивает он.

– Покажи-ка!

Листочки переходят из одних рук в другие.

– Странно, тут как будто ничего нет. Это всего лишь чистые страницы.

– Вы уверены в этом? Дайте их сюда, я, кажется, понимаю, в чем дело.

Разглядывая листки против солнца, Содимо различает буквы, как бы написанные прозрачными чернилами.

– Что бы это могло значить?

– Я знаю! Мне понадобится огонь.

– Так вот он, – Николь вынимает из кармана маленький огарок. – Я всегда ношу при себе кусочек свечи, на всякий случай, вместе с кремнем и трутом.

Со всеми предосторожностями – нет хуже врага у кораблей, чем пожар – Николь зажигает огонек, и Содимо нагревает над ним белые странички. Вскоре на них проступают строчки.

– Как это возможно?

– Это написано соком лимона… по-итальянски… здесь сказано… Мой Боже!

– Что? Что там такое?

– Да говори же!

– Мы не зря опасались… Послушайте, что пишет Хасан, здесь его подпись…

Мои дорогие,

Когда вы прочтете эти страницы, меня, вероятно, уже не будет в этом мире. По крайней мере, я надеюсь на это, ибо утратил к нему всякий интерес. Я спрятал эти листочки в футляре, который передал Содимо, в надежде, что он обнаружит их раньше Хайраддина, да будет проклято его имя! И если вы теперь читаете их, это означает, что они благополучно оказались у вас, к кому я питаю те немногие остатки доверия, что сохранились во мне по отношению к роду человеческому. У Содимо, должно быть, достало хитроумия, чтобы догадаться о моей уловке и прочесть то, что написано симпатическими чернилами.

Да, нынче же вечером я действительно отправляюсь в Тлемсен. Со мной будет Мохаммед эль-Джудио, и я надеюсь, что ни я, ни он оттуда не вернемся. Лучше погибнуть от меча испанцев или напороться на клинок какого-либо иного врага, чем возвратиться в Алжир и вновь увидеть этот дворец, где я познал слишком много пустых наслаждений, где я был воспитан во лжи!

Должен вам признаться, что мое знакомство с вами я почитаю величайшим счастьем, даже если по мне это было почти не заметно – ведь стоит королю выказать кому-либо избыток привязанности, как он тут же прослывет слабым человеком.

Я обращаюсь к Билал-Нику, которого предпочитаю называть его христианским именем – Николь. Мне очень хотелось бы – и надеюсь, что так и будет, – чтобы он его поскорее себе вернул. Мой друг, постарайся, если сможешь, недолго оставаться мусульманином! Смотри на chahada как на забаву, но откажись от нее без колебаний, потому что скоро тебе предстоит бежать с галеры Хайраддина, на которую я посадил вас. И ты, Гаратафас, поступи точно так же!

Безусловно, мои слова покажутся вам предательством и отступничеством, но это всего лишь восстановление справедливости, потому что мне слишком многое стало известно. Я уверен, что в глубине своих сердец мои друзья меня поймут. Помните единственно о вашей пользе, желайте только вашей свободы, дорожите лишь вашим будущим и теми, к кому питаете доверие и кого превыше всего цените. Главное, чтобы жизнь, которую вы станете вести возле них, вас не разуверила. Без этого сама верность обернется ложью, и вкус ее будет вам казаться горше желчи.