Mille regrets (ЛП)

– Что собственно случилось? Католический бог воспылал гневом? – вопрошает Лефевр, сохранивший полную невозмутимость в этой суматохе.

– Уж не взгромоздилось ли на нас по ошибке некое морское чудовище? – отваживается предположить Содимо, в чьем сознании крепко укоренился образ содомии.

– А куда делись мавры? – спрашивает Гаратафас.

– И почему мы даем такой крен? – беспокоится Аугустус.

– Потому что исчезли все бочки, привязанные к левому борту! – отвечает, свесившись за борт, Рикардо, первый надсмотрщик.

Разбушевавшаяся стихия в ярости оборвала канаты, державшие на привязи все шесть драгоценных бочек. При известии об этой новой катастрофе Кортес срывает с себя рубаху, хватает кусок веревки и принимается яростно себя бичевать.

Mea culpa Domine! Mea culpa Domine deus![37]

Пораженный священным ужасом Фигероа, не долго думая, укладывается на палубу и, сложив руки крестом, умоляет своих людей попирать его ногами в наказание за совершенные им грехи. Первыми его просьбу бросаются исполнять иудеи, за ними Гаратафас и Алькандр. Позади них выстраивается очередь желающих угодить капитану в столь благочестивом его требовании. Ильдефонсо, потрясенный столкновением большой жемчужины со своим маленьким черепом, истошно вопит, что его должны немедленно исповедовать. Он не в состоянии осознать, что, кроме него самого, никто на судне не может выполнить эту обязанность. Когда очередь доходит до Гомбера, и он начинает топтаться на капитане, к Фигероа, едва не задохнувшемуся под тяжестью тучного певца, возвращается здравый смысл.

– У-у…уф! Что… что это? Что происходит? Амедео, на помощь!

Главный надсмотрщик, зараженный общим безумием, берет на себя роль бича Божьего. Он, не без удовольствия, оказывает помощь этому контрабандисту Кортесу в искуплении его грехов. С удвоенной силой он хлещет конкистадора, который под язвительными укусами плети постигает пути мистического экстаза. Сипоала – единственный, кто на галере его всекатолического величества не утратил представления о нормальном порядке вещей, – безуспешно пытается перехватить его карающую руку.

– Амедео, да что же ты делаешь? Загони этих собак на место! – Фигероа окончательно приходит в себя.

Замахнувшийся в этот момент надсмотрщик щелкает плетью по доскам палубы, будто не хочет или не может ранить галерников. Капитан кое-как принимает вертикальное положение, в чем ему весьма помогают его тяжелые сапоги, в особенности, после того, как он убеждается, что каблуки их не пострадали. Успокоенный, он приказывает перераспределить тяжесть бочек равномерно по обоим бортам галеры.

Один лишь Кортес, с выпученными белками и пеной у рта, пока еще не возвращается в круг живых. Взмокший, со спутанными волосами, в изодранной рубахе, со струйками крови, стекающими вдоль бедер, маркиз дель Валле д’Оахака неузнаваем: глядя со стороны, его можно принять за отшельника.

Фигероа, угнетенного столь тяжким душевным кризисом Кортеса, тянет на душеспасительные размышления.

– О, да, мы основательно согрешили! Корыстолюбие и стяжательство – вот подлинный источник наших бед!

И в сторону Кортеса:

– А его грех особенно велик. Ибо начертать святые слова на подобной штуковине – это ли не богохульство? Согласен, неблагочестиво, конечно, но возвышенно! Увы, мы заслужили наше наказание! Что сделать, Господи, чтобы Ты простил нас?

Пожертвования во имя Господа, бесчисленные мессы, воздержание-бедность-смирение и прочие неисполнимые обеты – вот что обычно предлагается Незримому, чтобы вымолить Его снисхождение. Можно также построить Ему какую-нибудь церковь. Но поскольку сооружение на водах часовни – дело неосуществимое, разве что она сама здесь возникнет чудом, мозг Фигероа внезапно пронзает новая мысль: этот грузный Гомбер, он, кажется, служил певчим у императора? Не мог бы он пением псалмов и благодарственных молебнов успокоить столь очевидный гнев Всемогущего, искупить наши грехи – алчность, гордыню, стяжательство – и все уладится?

– Ильдефонсо, епитимью! Мы должны молиться! Молиться и смиряться! Молиться и петь благостные гимны! Сеньор Кортес, вы присоединитесь к нам в столь необходимом для нас раскаянии?

Но конкистадор, опьяненный самобичеванием, погружен в беседы с дамой по имени Безумие и с Девой Марией Гваделупской. Ацтеки, в изумрудно-зеленом сиянии, тянут его в небеса, тогда как испанцы, с жемчужными тыквами на ногах, пытаются утопить в бездне остатки его мозгов. Что же до его бренного тела, то оно, сотрясаемое лихорадкой, валяется у ног Сипоалы. Индеец смачивает ему лоб.

– Проводи его на каравеллу. Он уже не с нами, бедный наш маркиз!

Сипоала, прихватив ларец, с чрезвычайными предосторожностями спускает своего господина в шлюпку, которая берет курс на «Эстреллу». На каравелле осталась всего одна рабочая мачта, не считая экипажа, погруженного в молитву.

Утренние лучи освещают разгромленную «Виолу». Вчерашнее цунами подвергло ее серьезному испытанию. Гордость императорского флота утратила хоругви святого Николая, святого Иоанна и даже Пресвятой Девы. Болтается лишь один бедный, жалкий, искромсанный святой Христофор. Посередине прекрасного паруса цвета крови с золотом зияет дыра, ростра утратила свою позолоту, кормовая надстройка – несколько мускулов своих морских геркулесов.

Нет уже поблизости каравеллы Кортеса, она исчезла еще до восхода солнца, не предупредив об этом ни выстрелом из мортиры, ни вообще каким бы то ни было признаком жизни. Вероятно, она воспользовалась налетевшим южным ветром, чье горячее дыханье закручивает мелкие барашки на вчера еще голубом, а к утру неприветливо сером море под свинцовыми небесами.

Экипаж «Виолы» совершенно сбит с толку. Теперь здесь уже не скучают, глядя на капитана. Его помощники, обеспокоенные ночным разгромом, весь день наблюдают за рождением нового и очень странного человека. Сначала он приказывает бортовым матросам достать свои большие иголки и починить разорванный парус, который больше не держит ветра. В особенности же они удивляются, когда он настаивает, чтобы на месте стыка обрывков был вышит огромный черный крест! Что это – воспоминание о кораблях конкисты времен его юности или подлинное раскаяние? Во всяком случае, когда штопка закончена, галера напоминает ультра-католическую бирему, идущую крестовым походом на Майорку. Вместе с имперским девизом Plus oultre – боги сохранили его неприкосновенным, и он по-прежнему реет на ветру – это сочетание черного, кроваво-красного и золотого производит чрезвычайно воинственное впечатление.

Но странности на этом не заканчиваются. В полдень весь экипаж, уже в совершенном остолбенении, наблюдает, как Фигероа одну за другой опустошает свои бутылки, выливая их содержимое за борт. К этому действу привлечен Ильдефонсо. Корабельный священник, оправившийся от своих волнений и на этот раз довольно опрятный – в стихаре и епитрахили, – протягивает капитану Евангелие, и тот, повернувшись лицом к морю, выкрикивает торжественный обет никогда больше не брать в рот ни капли вина. Фигероа с чуточку преувеличенной напыщенностью выливает вино, а Ильдефонсо удостоверяет его действия кропилом. Ни тот, ни другой не замечают руки Алькандра, высунутой из нижнего люка и собирающей в плошку драгоценные капли, бессмысленно расточаемые в этом внезапном порыве благочестия.

За завтраком, состоящим из горьких трав, черствого хлеба, соли и застоявшейся воды, как предписывает Второзаконие кающимся грешникам, Фигероа задумывается, не сменить ли название галеры. Ему вдруг начинает казаться, что «Виола Нептуна» звучит как-то не по-христиански, хотя он не вполне осознает, что именно его больше смущает – виола или Нептун. Может быть, следует заменить музыкальный инструмент крестом Иисуса? Но «Крест Нептуна» – это что-то уже совершенно невозможное.

– С другой стороны, – рассуждает Фигероа, – этот Нептун не такой уж и плохой парень. Стоило ему захотеть, и я бы отправился на дно, как бригантина с маврами. Я не могу оскорбить бога морей, в чьих владениях мы находимся, пренебрежением к его имени. Конечно, это неблагочестиво – придавать какое-то значение его существованию, но кто знает? Когда ты ни в чем не уверен, лучше прикрыться с обеих сторон.