Mille regrets (ЛП)

Я не заставил себя долго уговаривать. Мой пересохший рот охотно принял это питье. И я тотчас заснул. На следующее утро я проснулся от мучительной боли, с окровавленным тряпьем между ног. Вот так я и утратил свои детородные органы – через ложь, снадобье и цветистый комплимент!

Глава 3

Над безмятежным морем внезапно гремит пушечный залп. Все напряженно прислушиваются к прокатившемуся по волнам эху. Что это? Сигнал от Святой Германдады? Артиллерия сбившегося с пути турецкого судна? Или французский корабль-шпион, что-то высматривающий в испанских водах?

– Батистьелло, быстро на мачту! Посмотри внимательно, что за цвета на горизонте, – приказывает встревоженный дон Фигероа.

Внимание гребцов постепенно сосредоточивается на капитане, который меряет палубу большими шагами, тяжело переставляя ноги, как если бы на них были не сапоги, а кандалы, между тем как галерники их так и не надели после купанья. Их капитан, однако, не страдает ни подагрой, ни артритом и регулярно, каждые два часа, мочится за борт залихватской струей, выливая в море не меньше полулитра влаги. Чего же тогда он так себя изводит?

Еще один пушечный залп, уже ближе, гремит слева по борту. Лицо Фигероа неожиданно проясняется.

– Приготовить двенадцатидюймовое орудие. Два залпа, один холостой, другой с хорошим зарядом! Чтобы нас услышали! Эй, Батистьелло, что ты видишь с мачты? Какие цвета? Видишь ли ты герб со львом, орлом и тремя коронами на песчаном поле?

– Да, мой капитан, и зеленый щит точно по центру!

– Пресвятая Дева, наконец-то! Это Кортес! Амедео, галерников на весла! Мы ожидаем визита, и пусть наденут кандалы для порядка. На этом судне может оказаться несколько братьев от Святой Германдады.

Сперва на скучной голубизне горизонта вспыхивают три алые мачты. Но еще раньше, чем становятся доступны зрению золотые буквы по борту, весь экипаж «Виолы» уже повторяет имя приближающейся каравеллы, которую с таким нетерпением ожидает Фигероа. Это La Estrella de Cuernavaca («Звезда Куэрнаваки») – корабль прославленного и высокочтимого завоевателя Новой Испании Эрнана Кортеса.

Громогласное Ура-а-а шквалом проносится над палубой. Матросы, лейтенанты, рулевой, старшие и младшие лоцманы, надсмотрщики и кок – все покидают свои посты. Бакенщики, ныряльщики и конопатчики, на которых лежит ответственность за балласт, весла и пробоины, забрасывают все свои дела в надежде приобщиться к «славе империи». Что же до каторжников, то после лихорадочной толкотни и давки сотня пар их глаз, жаждущих увидеть кумира, приникает к сквозным окошечкам для весел.

И тогда «Эстрелла», как бы стараясь всячески обольстить «Виолу», пускает в ход все, что на ее борту может гудеть, звенеть и стучать: крумхорны, тромбоны, флейты, тамбурины. Беспорядочная смесь звяканья и гудения разносится по воде, становясь все громче по мере приближения крутого борта каравеллы. Затем оба корабля, соблюдая безопасную дистанцию, как две благовоспитанные инфанты, которым ширина кринолинов и представления о приличиях не позволяют сжать друг друга в объятиях, прибегают к помощи спущенной на воду шлюпки. В нее при поддержке двух матросов усаживается прославленный Эрнан Кортес, он же маркиз дель Валле д’Оахака. К этому времени ему должно быть года пятьдесят четыре, однако военные испытания и экзотические болезни наградили его, по меньшей мере, еще тремя десятками дополнительных лет.

Замедленные взмахи весел приближают шлюпку со старым воином. Он сутуловат, пряди седых волос свисают из-под шапки ему на грудь, где поблескивает образок Девы Марии Гваделупской, покровительницы конкистадоров. На грот-мачте «Эстреллы» опускается пурпурный квадрат, обычно сигнализирующий о присутствии адмирала на борту, одновременно точно такой же поднимается на «Виоле». Едва Кортес берется за поручни трапа, команда цепенеет от ужаса.

Его охотно внесли бы на борт чуть ли не на собственных плечах, если бы сопровождающий его молчаливый колосс, не поверг весь экипаж в немое оцепенение. Это странное существо практически совершенно раздето, если не считать коротких кожаных штанов. Из его волос цвета чернил торчат четыре пестрых пера, а его гладкая кожа, лишенная каких-либо признаков растительности, отливает медью, что придает его пугающему телосложению особую рельефность.

– Индеец! – восклицает Родригес.

– Правду говорят, будто они питаются человечиной? – вопит Содимо, которому удалось, наконец, через отверстие люка, поймать взгляд черных глаз индейца. – Посмотрите на его штаны! Могу поклясться, что он сшил их из кожи человеческих детенышей!

– Господи, помилуй, надеюсь, он уже крещен,… потому что мне не хватило бы духу это сделать! – бормочет Ильдефонсо, корабельный священник.

Дон Альваро де Фигероа-и-Санс-и-Навалькарнеро-и-Балагер наспех приводит себя в порядок. Переодевшись в малиновый полукафтан и нахлобучив себе на голову железный шишак из экипировки военачальников, он проходит сквозь плотно сбившуюся толпу своих подчиненных навстречу конкистадору. С его расплывшихся в подобострастной улыбке губ уже готовы слететь заранее обдуманные слова, обильно приправленные медом. На мгновение запнувшись при виде индейца, он ныряет в пучину своего приветствия:

– Никогда прежде, о великий Нептун, ты не лицезрел в своем соленом королевстве героя, прошедшего столько опасных дорог! От Генуи до Картахены, от Остии до Навплии, от Веракруса до Севильи все наяды и сирены, эти прислужницы твоей милости, эти преданные супруги твоих Тритонов, трубящих в свои дивные раковины о твоей славе, уже слагают прекраснейшие поэтические строфы, чтобы воспеть вас, о достославный маркиз дель Валле д’Оахака, вас, о доблестный и отважный Эрнан Кор…

– Довольно, мессир Фигероа, – прерывает его Кортес. – Не пускайтесь в эти тирады, так высоко ценимые горожанами и придворными. Клянусь одноглазой шлюхой, я только их и слышу с тех пор, как ступил на землю Испании! Все мы тут народ морской да военный; нам без надобности эти звонкие побрякушки учтивости, за которыми прячется низкое вероломство. Давайте говорить коротко и ясно. Прежде всего, есть ли у вас выпивка? А уж потом обсудим дела!

– Ваша светлость, не соблаговолите ли пройти со мной в мою каюту?

– Потом, потом! Сначала вы должны услышать новость, которую я привез. Это чрезвычайно важно! Ч-черт, как же мучает жажда на этой галере…

Батистьелло наливает ему до краев стакан вина. Кортес пьет медленно, одновременно изучая пристальным взглядом своих острых глаз экипаж «Виолы». Он как будто оценивает этих людей, которые взирают на него с благоговением, как смотрели бы на короля – до такой степени легенда о нем со времени завоевания Мексики, двадцать лет тому назад, обрастала бесконечными фантастическими подробностями в Старом Свете.

– Скажите, мессир Фигероа, давно ли вы не имеете известий от императора?

– Уже четыре месяца, сеньор Кортес. С тех пор, как мы покинули военный порт Картахены, чтобы отправиться сюда и занять пост между Ивисой и Алжиром, о чем меня уведомил Франсиско де Лос Кобос, секретарь его величества.

– А после этого?

– Ничего! Ни почтового голубя, ни даже тени бригантины!

– Стало быть, вы не знаете, что наш горячо любимый католический король, отправившись в свои фламандские земли усмирять бунтующий Гент, столкнулся с сильнейшим противником в лице лютеран в сейме Вормса? Эти еретики не идут ни на какие уступки. Вам, должно быть, также не известно, что прослышав о наших распрях, Сулейман воспользовался ими, чтобы осадить Монастир?

– Это означает новые войны с Турком! – делает вывод Фигероа, основательно расстроенный мыслью о необходимости всерьез возвращаться к опасной армейской службе.

– Без сомнения! Карл, забыв о своих хронических ссорах с французами, отправился в Париж, чтобы убедиться, что пресловутая Франция непременно будет на его стороне против Турка. Но вам не хуже, чем мне, известны наклонности этого Франциска I. Он еретик в неменьшей степени, чем грубиян. Сдается мне, что к Барбароссе он питает больше уважения, чем к своим братьям христианам. Будь он проклят, этот сукин сын!