Хулиган

Я думала, что забуду всё совершенно, но отчего-то строчки вылетали из моей головы сами собою, будто стихи свои я специально заучивала и по нескольку раз повторяла про себя и вслух. Голос мой дрожал, но звучал громко и ярко. Стих был о революции. О тех моментах, о которых я то ли по счастью, то ли наоборот, могла знать лишь понаслышке. Я любила его за звучность и приятность — он мне казался одним из тех, которые входят в историю и закрепляются там, навроде «Бородино» Лермонтова и поэмы «Двенадцать» Блока. Кстати об Александре Блоке, ведь его поэма в действительности была не так давно написана, но при том воспринята обществом как нечто шедевральное и гениальное. Глупые мысли эти о собственном возможном значении для будущего придали мне уверенности, и я даже позволила себе начать размахивать руками и ходить по сцене. Волна стиха захватывала всё больше. Я точно сама уже была участником тех событий — никогда раньше, прочитывая сие произведение про себя, я не воспринимала его так, как сейчас. Я будто сама в тот момент не любила первый бал, в котором «столетье отражалось искрой». А слова продолжали звучать — на удивление громко, чётко и размеренно и, когда я выловила из толпы знакомые мне и дорогие лица, я поняла, что они такого не ожидали. Раздались громкие аплодисменты, даже присвистывания, но у меня в запасе был ещё один стих. И стоило мне собраться с мыслями, вдохнуть в себя побольше воздуха и, прикрыв на мгновение глаза, представить прямо перед собою знакомый образ дорогого человека, чтобы вселить в себя больше уверенности, я услышала тихие перешёптывания по всему лекторию: «Есенин, здесь Есенин!» Я вздрогнула, потому что вначале мне показалось, что у меня начались галлюцинации. А после я действительно разглядела посреди рядов светлую кучерявую голову — мужчина тихонько пробрался посреди остальных и остановился в стороне от стульев. Он обернулся, и взгляды наши встретились. Я улыбнулась, но как-то бегло, точно куда-то спеша, и, ощутив, как сердце моё забилось быстрее, точно обращаясь теперь лишь к нему, снова стала читать:

«27-е. Утро. Гвалт,

Безумны облака над нами,

На улице чудесный март,

Нас согревающий снегами.

На улице весенний день,

А ты без смеха, без улыбки.

Мы не общаемся теперь —

Всё по заезженной пластинке.

Мы не влюбились, не сошлись,

Да и опять мы одиноки.

С своим сомненьем расплелись,

Но всё о вере, всё о Боге.

Мы снова встретимся, поверь,

И ты, шурша своей косынкой,

Мне улыбнёшься: «Добрый день».

Но мне твой ропот не вновинку.

Остановись. Нет нас теперь,

Но всё по-прежнему душою

Я открываю храма дверь

И на колени — пред тобою.

Ловлю во взглядах светлый лик,

Что нежен так и безупречен,

Что полюбил я не на миг,

За что скитальцем я отмечен.

Молчание — клеймо потерь,

Моею зажжено свечою.

«Как изменились вы теперь», —

И дверь закрою за собою».

Я не сводила с него взгляда по ходу всего своего выступления. Мне думалось, он и слушать не станет, однако же он внимательно взирал на меня, и ни разу за всё прочтение взгляды наши не оторвались. Вслушивание его было мне самой незаменимой и бесценной поддержкой в тот вечер. Но, только успела я дочитать до конца, а зал — повставать с мест, чтобы начать аплодировать мне, я заметила, как он спешно отвернулся и стал удаляться. Я выбежала со сцены, прямо спрыгнув с неё, а не как надобно было — по ступеням, и бросилась вдогонку. Меня не смущало, что поступок мой будет выглядеть глупым, ведь совсем иные мысли занимали всё существо моё.

— Сергей Александрович!

Он обернулся, и даже в тот момент было видно, сколь он удивлён. В первую секунду мне даже показалось, что от изумления и растерянности он не может вымолвить ни слова. Но тут он выдохнул в холодный весенний воздух моё имя.

— Вика, вы разве не должны быть там?

— Да, да, Сергей Александрович, но… — я осеклась, потому что он спешно подошёл ко мне. Я как-то только тогда вспомнила, что стою на улице перед ним в одном чёрном платье и клетчатой кепи, без какой-либо верхней одежды. Он, видимо, и сам подумал об этом и накинул мне на плечи своё пальто. От тепла и запаха с него я поёжилась ещё сильнее, принимаясь в смущении опускать глаза, а он, казалось, только и радовался тому обстоятельству. Голос его показался мне насмешливым, но более не было во всём поведении Есенина прежнего изумления.

— Застудите себя, Вика. Я вам даже сколько раз то про ваше лёгкое пальто повторял.

— Сергей Александрович, — тихо произнесла я. — Но как же вы здесь? Какими судьбами?

— Толя передал то, что вы так и не смогли мне высказать, — с улыбкою сказал он, но отнюдь не смеясь надо мною. Он вгляделся куда-то далеко, в тёмную синь, и после, будто и не мне вовсе, сказал — Гроза грядёт… А вы, Вика, идите, вас там ждут, наверное.

«Там ждут другого выступающего», — про себя подумала я, но тоже не могла не отметить, что все были особенно впечатлены чтением моим.

— Вы пришли, Сергей Александрович… Несмотря на всю вашу занятость. У вас и жизнь-то суетная: всё бегаете, сочиняете прямо во время прогулок, — из рассказов друзей его я знала, что его часто замечали на улицах Москвы тихим и задумчиво шагающим, но при том со сжатыми губами что-то мычащим в такт неспешной походке своей. — Шатаетесь и будто места себе всё не найдёте… Когда же вы пишете?

— Всегда, — тихо отвечал он, совершенно смутив меня, а после внезапно перевёл взгляд от неба ко мне. Я же вспоминала слова Мариенгофа при нашей последней встрече, а потому всё недоумевала: почему же пришёл Есенин и после выступления моего столь же внезапно сбежал? — Хорошо вы читаете, Вика, только кричите много и порой не в тему, — засмеялся он. — А стихи следует чувствовать и вникать в них, как если на себе переживаешь происходящее в них. Могу лишь добавить, что учиться вам ещё. Много учиться, — голос его почти перешёл на шёпот. Он стоял теперь близко ко мне, но я из-за робости не могла ни возразить ему в таких случаях, ни как-либо должным образом повести себя. Более того, я с ужасом осознавала, что таковое минимальное расстояние между нами мне даже приятно. Есенин вдруг наклонился, чтобы ещё что-то сказать, когда, капля по капле, в Москве начался дождь, и мы оба как-то весело засмеялись этому внезапному обстоятельству. Есенин отошёл от меня на несколько шагов и вдруг начал приплясывать, прямо под дождём, не обращая ровно никакого внимания, что ноги его погрязают в лужах, и следы от них падают на штаны его безукоризненного серого костюма.

«Играй, играй, гармонь моя!

Сегодня тихая заря,

Сегодня тихая заря, —

Услышит милая моя».

— Сергей Александрович, — пыталась остановить его я, хотя сама при том не могла перестать смеяться. — Ну, что вы, как маленький. Ну, прекратите!

«Милый ходит за сохой,

Машет мне косынкой.

Милый любит всей душой,

А я половинкой»

Он продолжал весело напевать, то прыгая, танцуя в лужах и в действительности напоминая сею причудою маленького ребёнка, но как-то Есенину всё это было простительно и заместо обиды я могла только звонко смеяться, наблюдая за тем, как он поёт свои частушки под дождём, то улюлюкая, то прихлопывая в ладоши, то хлопая себя по коленкам и отплясывая что-то навроде чечётки. Беспричинное веселье могло точно также временами нахлынуть на него, и он отдавался ему всею душой своею и всем сердцем.

— Вика, ну идите же сюда! «Не ходи ты к МЧКа,

А ходи к бабёнке.

Я валяю дурака

В молодости звонкой».

— Нисколько вы не валяете дурака, Сергей Александрович, — улыбнулась я, подходя ближе к нему, и, только я успела сделать это, он схватил меня за руки — у него они были теплее, нежели у меня, и закружил в разные стороны. Издалека мы наверняка смотрелись забавно, но прямо в ту секунду, под этим заливистым дождём с точно такими же заливистыми песнями Есенина мне было по-настоящему хорошо. Когда мы остановились — я была ненамного ниже Сергея, лица наши оказались совсем близко друг к другу. Дождь продолжал хлестать, и я видела, как спускаются капли с взъерошенных волос мужчины.