Хулиган

— «Морщинами множится кожица, — доканчивала я, зло сверкая глазами в сторону оцепеневшего Есенина. Он сидел прямо напротив нас с Галей. — Любовь поцветёт, поцветёт — и скукожится». Маяковский, — с этими словами я рухнула обратно на стул. Шум и гам в «Стойле» замерли, но аплодисментов, как и полагалось, не последовало. Впрочем, таковых я и не ожидала.

Мы как раз стали обсуждать с Мариенгофом Маяковского, когда я увидела, как внимательно смотрит на меня Есенин. Спустя некоторое время, заметив, должно быть, что я совершенно никак не реагирую на взгляды его, он подсел к Гале. Они стали обсуждать его новый недавний сборник, и я, разозлившись на него ещё сильнее, придвинулась вплотную к Анатолию Борисовичу, ненароком коснулась его плеча, а после улыбнулась и попросила помочь мне прикурить. Есенин подбежал к нам быстрее, нежели Толя успел мне поспособствовать, и выхватил сигарету из рук.

— Вика, прекратите вы это, — тихо произнёс он — так тихо, чтобы слышала только я.

— Вы и сами балуетесь, Сергей Александрович, — огрызнувшись, я хотела притронуться к своему стакану, но тут рука моя дрогнула под взглядом Есенина, и я как-то не посмела продолжить ею движение.

— Видели бы вы, как изменились за последнее время, Вика, — он качнул головою, точно поучая меня. Я бросила на него сердитый, пускай и слегка обиженный взгляд — он говорит так при всём при том, что почти каждый поход его в «Стойло «Пегаса» заканчивается дракой, либо скандалом — правда, когда нету рядом с ним Гали. — Ежели сравнить вас в первый раз, как я вас здесь увидел…

— Вы тоже изменились, Сергей Александрович, — серьёзно произнесла я и увидела, как искренне он изумился. — Каждый из нас меняется каждую прожитую секунду — тогда что уж говорить про несколько месяцев! Но я вправду рада, что смогла узнать вас не только на сцене, но и ближе.

— Уже уходите? — он улыбнулся и привстал из-за стола вместе со мною. Моя злость будто бы только забавляла его! — Знаете, — он на мгновение схватил меня за руку, но я вырвалась. Меня остановила лишь глубокая задумчивость во взгляде его. — Образ бабочки вам и вправду идёт больше.

Я зарделась, но впервые при беседе с ним — от гнева. Каждый прекрасно знал, кого называли бабочками в те времена. Но, как после я узнала от друзей его, своих случайных женщин Есенин больше называл «розочками». Не дав ему ещё как-либо оскорбить меня, я звонко прошагала на своих каблуках к двери и со всей силы хлопнула ею.

Мне мало что помнилось на другое утро. Разве что не оставляла стыдливость за нечто неприятное, содеянное прошлым вечером. Однако же неделя, только начавшись, погрузила меня с полною силою. Только лишь завершались занятия в университете, я стремглав бежала в библиотеку и принималась за поиски материала для своей дипломной работы. Сколь бы и сердцем, и душою, и мыслями хотелось предаваться мне совсем иному занятию, я первое время заставляла себя, а после — как-то привыкла к такому графику. В лавке недалеко от дома я уже загодя купила папку с твёрдой корочкой, на которой так и значилось: «Диплом». Вначале писать предстояло вручную, лишь подыскивая материалы, строчки, фразы — сколько книг, к прискорбию своему, пришлось загубить мне, вычерчивая в них карандашом нужные и подходящие мне строчки! Сколько листов их смяла я, загибая кончики! Много денег стало уходить на покупку всё новых и новых чернил — черновые варианты я писала именно от руки, а уже для самого основного приберегла то время, что потрачу я на поход к машинистке. Мне повезло, что адрес одной девушки, обученной этому, я нашла прямо на первой полосе в газете, правда, как оказалось, стоимость 80 листов у неё на печатной машинке не уступала моей стипендии… Один лист обходился в пятьдесят копеек, так что нужно было срочно копить деньги, помимо нескончаемых перекупок листов и чернил и на это тоже. Тема дипломной работы увлекла меня уже в тот момент, как только выбрала я её, но отыскать её можно было не во всех книгах и, когда я приходила в библиотеку, сотрудники устало вздыхали, старались как можно скорее закончить смену свою, пообщаться с другими посетителями — всё, только бы я не начинала предоставлять им свой новый огромный список по древнерусской истории. Помимо того, что приходилось отыскивать факты, я проводила собственную работу; писала одно, комкала листы, кидала тут же; после, покидая библиотеку, помимо тяжёлых толмутов выносила с собою множество кусков исписанной бумаги, а ещё мыслей и, как полагается — боль в глазах и невероятную усталость. Особенная сложность была в том, что из-за такого режима концентрироваться на работе после занятий в университете мне было всё сложнее, а вскоре аналитика и вовсе умчалась в тартарары. В один из таких вечеров, когда я наблюдала, как медленно темнеет за окном на Новой Басманной, мысль о том, что сегодня четверг, и завтра я выступаю, ошпарила меня, будто кипятком. Я резко вскочила, привлекая к себе внимание всех присутствующих; обратила на себя укоризненный взгляд библиотекарей, которые и так мало были довольны тем, что столь часто видят меня в последнее время, и, схватив в охапку все листы свои, выбежала прочь. Я думала над тем, что совсем не подготовилась. Что для чтения у меня нет ни настроения, ни стихов, ни поддержки — Майя и Алиса также решали вопросы с вокалом и дипломными работами, а потому, хотя и от всего сердца обещали быть, я не могла бы корить их в том, если бы они не пришли.

Лихорадка пробирала меня всё пятничное утро. Не оставила и под вечер. Это всего-то должна была быть встреча со знакомыми мне поэтами, на которой я как-то некстати прочту свои стихи, но при мысли о том, что меня, должно быть, будут внимательно слушать, сердце моё уходило в пятки и явно не собиралось подолгу возвращаться оттуда.

Рюрик встретил меня прямо в Гороховском переулке. К огромному удивлению своему, там уже ожидал меня не только он, но и Майя с Алисой.

— Разве мы могли пропустить такое? — весело улыбались они. Я буквально ощутила, как силы возвращаются ко мне, а вместе с ними — и желание в действительности прочесть что-то своё перед всеми. Мне никогда прежде не доводилось ощущать в себе столько энергии, столько желания общения с кем-либо и главное — возможности поделиться чем-то своим, личным и сокровенным. Мы направились к лекторию, где должно было происходить всё это действо, и в голове у меня невзначай снова мелькнули грустные мысли о том, что, общайся мы с Есениным так же, как он с Бениславской, он бы непременно пришёл сюда.

Народу на мероприятии было не так много, но достаточно, чтобы я снова начала нервничать и отнекиваться от выступления. Рюрик и слушать меня не захотел. По его словам, вся программа уже составлена, поэты — подготовлены, зрители — воодушевлены; и, не желая, видимо, выслушивать дальнейшие мои отказы, скоро ретировался. Выступать мне предстояло третьей.

Майя и Алиса, сколько могли, поддерживали меня, а после мне предстояло удалиться за кулисы и ожидать своего часа там. Вечер начался. Я стояла посреди знакомых и незнакомых мне лиц, ломала руки и терзалась сомнениями: «Что прочесть мне? Как выступить? С чего начать? На кого смотреть? К кому обращаться?» Странно, но все эти вопросы покинули меня в тот самый момент, когда назвали моё имя.

Виктория Фёрт. Я до жути не любила, когда называли мою «полную фамилию». Мне каждый раз хотелось походить на девушку с Запада, подражать их моральным принципам и поведению, учить иностранные языки, побывать в дождливой Англии… Наверное, именно поэтому возник у меня этот интересный псевдоним. Но только он гулко пронёсся меж рядами, я осознала, что не могу сделать вперёд ни шага. Когда я кое-как приказала своим ногам продолжить себе повиноваться, я поняла, что у меня совершенно пропал голос, и единственное, что соизволит вырваться из меня — разве что слабый хрип. Меня итак, вероятно, не услышат дальние ряды, а уж с таким-то волнением — тем более! Я вновь собралась с мыслями, а после выловила в толпе счастливые лица Майи и Алисы. Немного в отдалении сидел Рюрик. Взгляд его был изучающим и внимательным, но при всём при том он улыбался и даже, если мне не показалось, кивнул головою, будто приободряя. Я сделала ещё несколько шагов по направлению к зрителям, чтобы стоять прямо в конце сцены. Я не стремилась подражать Есенину, но хотела, чтобы голос мой звучал звонко, громко и, что самое главное — проникновенно. Я начала читать.