Одиночка

Это были поразительные, нечеловеческие глаза! Нельзя было определить серые они или голубые, скорее, это был один из редких оттенков белого. Такого цвета глаз Павел у людей никогда не встречал, но ему знаком был этот цвет, он видел его в осколках замерзшей морской воды. Королевскую осанку старика подчеркивал безукоризненно сидящий на нем черный длиннополый сюртук, правда, застегнутый не на ту пуговицу. Под ним виднелся ослепительно белый пластрон с кружевами и черный шелковый бант, украшенный платиновой булавкой с крупным бриллиантом.

Павел знал, что старик пришел сюда, чтобы встретиться с ним. Значит, пора. Он поднялся с кресла и вошел в столовую, подумав, что несовместимые противоположности устремились навстречу друг другу. С выражением превосходства на лице старик устремил пронзительный взор Павлу в глаза. Взгляд его трудно было выдержать, его немигающие, неподвижные глаза были пусты, тяжелой холодной пустотой.

Павел смотрел ему в глаза со своим обычным невозмутимым спокойствием. Он непринужденно стоял перед стариком, хотя это внешнее спокойствие стоило ему немалых усилий. Павел чувствовал, что глаза старика хотят заглянуть в самые потаенные глубины его души, и старался не позволить этого. Он понял, что перед ним сильная, незаурядная личность. Спокойно выдерживая обращенный на себя взгляд, Павел отметил про себя, ‒ «Вот и свиделись, теперь всякой ерунде конец!»

Старик держал себя с Зябкиной с величественной учтивостью, которая не могла не напоминать ей о его более высоком статусе. Во всем его мрачном великолепии, в каждом его жесте преобладала самоуверенность вельможи. Все присутствующие обратили на него внимание, и все покорились обворожительности его превосходства. Между тем, черты его лица портило угрожающее выражение, которое мимо воли, как грозное предупреждение, время от времени появлялось на нем. По непонятным причинам старик питал к Павлу смертельную неприязнь, и Павел это чувствовал.

Павлу приходилось сталкиваться с негативно, а то и откровенно враждебно настроенными людьми, но никогда он еще не ощущал такой серьезной угрозы, которой веяло от старика. От него исходили черные флюиды некротической энергией огромной разрушительной силы. Павел безошибочно определил, что этот старик сам не знает, чего хочет и силен своею злобой. Вся его сила сосредоточена в неутолимой свирепости, будто сам хаос вселился в него, питая его своею гибельной энергией. Зверская жестокость и лютая ненависть – его движущие силы, эти чувства ему необходимы, как другим нужна дружба и любовь.

Присмотревшись, Павел заметил что-то безобразно мерзкое в чертах его лица. В нем было что-то вульгарное, хоть он и старался казаться благородным. Трудно было определить его национальность, но он точно не был, ни украинцем, ни русским, не исключено, что он вообще не принадлежал, ни к одной из известных наций. Подлейшая лукавость и кровожадные страсти южан переплелись в нем с холодной недоброжелательностью и тонким коварством северян. Он прикидывался искренним, но в нем сквозило лицемерие, в нем чувствовалась сила, а он притворялся слабым. За напускной утонченностью Павел видел его суть вора и насильника. Особенно Павла поразила его душевную тупость, вернее, полное отсутствие души. Вместо души у него зияла дыра, по мраку превосходящая черную ночь и он был силен и ненасытен именно своей внутренней пустотой.

По тому, как старик упивался звучанием своего голоса, как красовался перед собой, принимая изысканные, отработанные перед зеркалом позы, было видно, насколько он влюблен в себя и как презирает окружающих. От него исходил какой-то странный запах, здесь был запах дорогой парфюмерии, дорогой кожи пояса, ботинок и портмоне, и очень дорогого сукна старинного покроя сюртука, но и чего-то еще, не различенного пока, перекрывающего все остальные запахи. А самое главное, Павлу стало ясно, что его сила не имеет ничего общего с человеческой! Это было странно и непонятно. К тому, что непонятно Павел всегда относился с осторожностью, сейчас же, он испытывал нешуточную тревогу. Павлу приходилось сталкиваться с необъяснимым, но ничто не внушало в него страх так сильно.

Зябкина, словно только увидев Павла, торопливо представила его старику.

‒ Позвольте вам представить Павла Герасимовича, ‒ Павел учтиво поклонился.

‒ Ариман Полиграфович, ‒ проскрипел старик, отпустив прусский поклон одним подбородком, точнее, бородой.

‒ Простите, у меня, там… Меня там ждут. Должна бежать… ‒ Зябкина смутилась и поспешно ушла.

Старик держался очень прямо, губы его были сжаты повелительно и строго, и вся его фигура выражала величие и суровость. Его левую руку украшал массивный золотой перстень в виде черепа с изумрудами в глазницах и рубиновым сердцем, зажатым в бриллиантовых зубах. Подобного Павел никогда не видел. Это был подлинный шедевр ювелирного искусства, но очень необычный и страшный. Манжеты его рубашки украшали солидные золотые запонки, а сами манжеты были истрепаны и грязные. Старик вызывал у него большое опасение, но страха перед ним у Павла не было.

– Ваше лицо мне знакомо. Где-то я вас встречал? – царственно проговорил старик, глядя на Павла с выражением превосходства.

Голос его хоть и раздавался изо рта, полного длинных желтых зубов, но появлялся он, похоже, не в горле, а гораздо ниже, словно доносился из глубины желудка, с каким-то неприродным скрипом. Павел сразу узнал этот, будто заржавленный голос, без сомнения, именно этот старик разговаривал с ним по телефону. Старик это заметил и тембр его голоса тут же изменился, удивив Павла широтою обволакивающе-мягких модуляций. «Имитация голоса, ‒ отметил про себя Павел. ‒ Распространенное явление в наши дни».

– Вполне возможно, я там часто бываю, – ответил Павел, придав своим словам как можно больше любезности.

Внешне, Павел сохранял спокойствие, но сердце его отбивало чечетку на углях босиком. «Не надо волноваться, ‒ успокаивал он себя. ‒ Когда придет пора волноваться, тогда и начнешь».

Презрительно усмехнувшись, старик надменно повел головой, будто некий неодушевленный предмет вздумал не подчиниться его воле. Вблизи Павел заметил жирные пятна на лацканах его сюртука и разглядел, какие липкие у него волосы, они были толстые, будто конские. К тому же он узнал этот непонятный, исходящий от старика запах. То был запах разлагающегося трупа! Все эти мысли проносились у Павла в голове, в то время как его лицо по-прежнему оставалось непроницаемым. Старик долго смотрел на Павла тяжелым изучающим взглядом, и медленно, со значением произнес:

– Китайцы говорят: «Кто друзей не ищет, тот враждует сам с собой…»

Погасив под прикрытыми веками холодный огонь льдистых глаз, старик выдерживал долгую паузу, предполагающую ответ. Павел молчал, не находя нужным что-либо сказать, ведь это была скорее констатация факта, а не вопрос. Старик же продолжал со значением глядеть на него, ожидая ответа.

– Я дружу с небом, других друзей мне не надо, – подумав, ответил Павел. Выпятив лоб, он пристально глядел на старика, стараясь вспомнить, как по-китайски будет «небо»?

– Небо, по-китайски будет: «тьянькон», – чревовещательским голосом, прозвучавшим, будто со дна колодца, подсказал старик. Его брови пришли в движение, причем независимо одна от другой, и он с вдохновением продекламировал хайку:

Читает мысли, как бегущую строку, усмехнулся про себя Павел, поставив глухой блок. Это чем-то напомнило ему состязание поэтов и, составив не рифмованное трехстишие: 5 + 7 + 5, он с не меньшим вдохновением, в ответ продекламировал такую же, сильно обрусевшую японскую хайку: