Одиночка

Обглоданные ребра напоминали соединенные вместе свирели в лапах фавна, да и сам он, если бы ни костюм, больше походил на обросшего волосами снежного человека, чем на добропорядочного гостя Зябкиной. Всецело поглощенный процессом истребления свинячьего бока, он сосредоточено отдирал зубами мясо от ребер, свирепо вращая глазами. «Ему бы по канату бегать при такой комплекции», ‒ подумал Павел, скептически относившийся к людям, тем более, к «снежным человекам».

Выбравшись из толпы танцующих, Павел вернулся в буфетную. Здесь он чувствовал себя более спокойно. Он подошел к стойке бара и взял у бармена стакан апельсинового сока. Диван был занят, на нем сидели друзья Зябкиной. Павел встречал их здесь раньше на подобных вечеринках, но коротко знаком с ними не был. Отдав общий поклон, он направился к оставшемуся незанятым бесформенному кожаному креслу, похожему на кучу черной грязи. Он с опаской присел на него, не очень-то доверяя его прочности. Как оказалось, не напрасно.

Едва его филейная часть опустилась на сомнительное кресло, как предательская конструкция стала под ним расползаться. Павел попытался вскочить, чуть не вылив сок себе между ног. Представив результат того, что могло случиться, он заставил себя улыбнуться. Убедившись в относительной устойчивости этого ненадежного сооружения, он позволил себе с облегчением вздохнуть, попутно, в соответствующих словах отдав должное современной мебели. Сидеть в стильном кресле было так же удобно, как на надутом шаре, мечтой которого было из-под тебя выскользнуть. Не рискуя расслабиться, Павел балансировал в полуприседе на полусогнутых ногах. Сидел он очень прямо, будто аршин проглотил, а стакан держал от себя подальше на вытянутой руке, в ожидании очередных происков кресла.

– Люди не могут жить без некой внутренней договоренности, ее называют моралью. Сейчас мораль потеряна, а с нею и все, что делало людей людьми, – с желчью в голосе говорил Чекалдыкин.

«Когда люди теряют мораль, в их отношениях начинает доминировать зло», ‒ подумал Павел. Чекалдыкин отличался нетерпимостью и был чрезмерно вспыльчив. Но Павел знал, что запальчиво вступая в спор по любому поводу, Чекалдыкин внутренне оставался глыбой холодного льда. Он был выше среднего роста, сухощав до худобы, и от этого казался немощным. Его изможденное лицо говорило о множестве пережитых разочарований, оно было обтянуто истонченной кожей, под которой проступали очертания черепа. Уголки его губ были постоянно приподняты в иронической улыбке, а сквозь седые волосы на голове просвечивала нездорово желтая кожа.

Одет Чекалдыкин был в костюм от Сен-Лорана цвета соль с перцем, соответствующий ему темно-оливковый галстук с ослабленным узлом и кремовую сорочку. Дополняли гардероб очень дорогие двуцветные: белые с коричневым туфли крокодиловой кожи, надетые на босу ногу. Когда тебя возит в лимузине личный шофер, можно и среди зимы разгуливать в туфлях без носков. Подумал Павел, мимоходом отметив, что у Чекалдыкина необычно тонкие, будто иссохшие пальцы, хрупкие кости рук и острые плечи, и вообще он выглядит холенным, фасонистым и наманикюренным, и в то же время, смертельно больным.

– Мораль-моралью, а мне нравятся женщины с фигурою Венеры! Там, если пощупаешь, то знаешь, маеш вещь! – выпалил Шпортько, молодцеватый мужчина, лет тридцати с запущенной небритостью, которая делала его похожим на каторжанина.

Наступила напряженная тишина. Похоже, Шпортько (черт знает, как его зовут), поддавшись словесному ухарству, ляпнул первое, что пришло на ум, не успев подумать, как это часто случается с заправскими краснобаями. Свою растительность на лице Шпортько тщательно подстригал, стараясь, чтобы она не отрастала в настоящую бороду. Над его выступающими надбровными дугами топорщились войлочные брови. На нем была усыпанная перхотью черная кожаная куртка поверх политкорректной оранжевой рубахи, ну и, конечно же, джинсы «варенки».

Шпортько недавно перебрался в Киев из Жмеринки, где работал рэкетиром. В Киеве он быстро обзавелся широким кругом знакомств и сейчас состоял в администрации президента советником по культуре. Шпортько был большой шутник и много смеялся широким, тонкогубым ртом. Его бегающие глаза дружелюбно улыбались каждому, кто с ним общался, взгляд его тут же враждебно втыкался в спину, стоило только отвернуться. Он, как бы невзначай, вскользь поглядывал на Павла, чтобы тому не показалось, что он его разглядывает, но все-таки разглядывал, остроглазо и настороженно.

– Слышали новость? Наш президент уволил «голову» своей администрации Багогу, – внимательно посмотрев на Шпортько, продолжил Чекалдыкин и запнулся на полуслове.

Подвижные губы Чекалдыкина вымученно искривились, их округленно опущенные края превратили его лицо в маску печали. Пересиливая пароксизм боли, он порывисто схватил за руку проходящего мимо официанта. Тот резко остановился, едва не обрушив поднос с напитками на головы сидящих на диване. Чекалдыкин поспешно схватил с подноса стакан виски и залпом осушил его раньше, чем официант успел выпрямиться, хотя не было похоже, что у него болит спина. Придержав официанта, Чекалдыкин взял второй стакан, только после этого его отпустив.

– Что же они не поделили в этот раз? – после продолжительной паузы, рассеяно спросил Ляпоненко, лишь бы поддержать разговор.

В задумчивости Ляпоненко провел пальцем по подбородку, будто размышлял, не отрастить ли и себе бороду? Павел тоже подумал о бороде, у него возникла неприятная ассоциация, будто его душа поросла щетиной. Ляпоненко был старше остальных, ему было лет тридцать пять, плюс-минус год-другой. У него были тонкие черты лица и зачесанные назад прямые черные волосы. Спокойному взгляду его глубоко посаженных глаз не соответствовал подвижный, нервный рот. Он выглядел разочарованным в жизни, но не был лишен чувства юмора, его печальное лицо всегда было готово озариться улыбкой, он мог и от души рассмеяться, услышав остроумную шутку.

От остальных, Ляпоненко отличался светлой аурой и чистотой мыслей. На нем был жемчужно-серого цвета костюм-тройка из альпаки от Армани, сорочка белого батиста и галстук в синюю и красную полоску. Запонки с сапфирами от Тиффани, были в тон его темно-синим глазам. Одежда от известных кутюрье ‒ символ достатка и пропуск в круг избранных. Среди собравшейся здесь разношерстной публики, она казалась Павлу совершенно неуместной. При этом он забывал, что сам одет с не менее дорого стоящей элегантностью.

Ляпоненко редко принимал участие в разговорах, больше молчал и слушал, изредка бросая приглядывающийся взгляд. Павел не понимал, что Ляпоненко делает в этой компании и вообще, почему он приходит в дом к Зябкиной? Хотя тот же вопрос, он мог бы задать и себе. Вначале Павлу казалось, что здесь собирается интеллектуальная и художественная элита столицы. Но вскоре он разобрался, что это просто кучка скучающих бездельников, бойко рассуждающих о политике, искусстве и обо всем, что ни взбредет в их досужные головы.

При этом они ни в чем не имели, ни глубоких знаний, ни основанных на опыте, собственных суждений. Все показное, крикливое, нахватанное по верхам. Зато, с какой самоуверенностью и категоричностью они провозглашали свои невнятные домыслы. Зачем же он сюда приходил? Приходилось довольствоваться плохим, выбирая из худшего.

– На этот раз писанку, – улыбнувшись синевато-бескровными губами, охотно отозвался Чекалдыкин.

Иронический Чекалдыкин не вызывал приязненного расположения, пока не начинал говорить. Но стоило ему улыбнуться и начать рассказывать какую-нибудь историю, как этот необычный человек преображался, и к нему нельзя было не испытывать непреодолимую симпатию.

– Вы же знаете, как наш гарант обожает всякую «старовыну». На днях он забрел на базар, а там какая-то баба торговала расписными яйцами. Они так ему понравились, что он тут же на месте присвоил ей звание «Герой Украины», а она ему за это подарила писанку. Теперь у орденоносца государственного значения бабы Параски появилась новая подруга, герой Украины «писанкарша», на пару будут дурковать, представлять цвет нации, ‒ насмешливые глаза Чекалдыкина сверкали от возбуждения, а на скулах появился нездоровый румянец.