Одиночка

Блудов вознамерился этим браком поправить свои дела, заплатив долги, которые размером своим превосходили все предположения. Кроме того, брак с Марией Скарлатти прикрыл бы его прежние проступки, а может статься, и оградил бы от злоязычия будущие его похождения, от которых он не намеревался отказываться. Павел знал, что Блудов не то что не любит Марию, а совершенно к ней равнодушен. При всех ее достоинствах и совершенствах, она не произвела на него ровно никакого впечатления, он собирался жениться на ней, заведомо обрекая ее на жизнь в несчастном браке.

Блудов был записной содомит, его прельщали только мужчины, он жил с несколькими из них, коих менял по дням недели, поднимаясь от дворового мальчика и своего форейтора, до драгунского ротмистра и действительного статского советника. Оный, так их и называл: «моя неделька». И все это ему сходило с рук, принималось, как подлая обыкновенность, и все благодаря покровительству царя.

Павел давно и, к прискорбию своему, безответно любил Марию, о ней были его заветные мечты. Да, безответно! Что ж с того? Ведь, если нет любви ‒ нет и самого человека, хоть он об этом и сам не знает. Теперь же, она стала причиной его мук и терзаний. При последней их встрече Мария сразила его своею обреченной покорностью судьбе, ее нежно очерченный профиль лишал его сна белыми ночами.

Павел всегда относился к Блудову с нескрываемой гадливостью, не только потому, что сам принадлежал к старинной дворянской фамилии. Знатностью своего рода Павел не чванился, но свято оберегал фамильную честь, как незыблемую нравственную ценность. Он скорее бы жизнью и состоянием пожертвовал, нежели допустил, чтобы хоть малое пятно замарало его честь и доброе имя. О превосходстве в знатности речь не шла, Блудов был парвеню подлого происхождения, овельможенное зеро, зазнавшееся в своем ничтожестве.

Блудов был незаконнорожденный сын пронырливого сановника при дворе покойной императрицы Елизаветы, от которого он унаследовал скотскую похоть помноженную на алчность в совокупности с безудержным мотовством. В отрочестве он был усыновлен своим отцом, впоследствии, ни единожды пожалевшем об этом. До недавнего времени он вообще был не Блудов, а Бросов. Сам государь предложил ему изменить неблагозвучную фамилию и он, как бы в насмешку, взял себе другую, будто перчатки сменил. Однако ж причина была не в том, сиречь, не только в том. Павел на дух не выносил этого мужеложца из-за его содомских вожделений.

Прослышав о сватовстве Блудова, Павел поначалу в смятении растерялся, не зная, что предпринять, а затем возмутился, страшным в своей неотвратимости гневе сангвиника. Он сам набился на приглашение Блудова и это ему легко удалось. В силу своих корыстных ухищрений, Блудов из кожи вон лез, чтобы наладить с ним отношения, как с главным распорядителем военных поставок. Тщась казаться иным, нежели есть, он вынашивал злокозненные умыслы втянуть Павла в спекуляции гнилой мукой для армии. Павел же приехал дабы споспешествовать своему замыслу: вызвать Блудова на дуэль, а ежели этот скользкий педераст станет увиливать, – пристрелить его немедля, аки бешену собаку. И быть по сему!

От затянувшегося молчания Павлу сделалось как-то удушливо, будто кружева жабо сдавили ему горло. Он все никак не мог начать то, зачем пришел. Встретившись взглядом с Павлом, Блудов в очередной раз любезно раскланялся. Губ его не покидала капризно-ироническая насмешка, а в глазах читалась скука и какой-то затаенный вызов.

Заметив, что Павел продолжает на него смотреть, он стал пускать слюной пузыри. Бо́льшей мерзости Павел и вообразить себе не мог! Уж не хочет ли он прикинуться сумасшедшим, чтобы поправить свою прежнюю репутацию? Теряя самообладание, Павел подался вперед, порываясь вскочить, но неожиданно пламя свечей покачнулось на сквозняке. От этого вся зала наполнилась безмолвной суетой, в ней, словно в потревоженной воде омута, метнулись по стенам длинные тени.

Скрипнула дверь и в зал вошел статный офицер. Когда он приблизился к столу из полумрака дальнего конца зала, Павел узнал, кто это по особой прямизне стана, содрогнувшись от своей догадки. То была государыня! Лицо Екатерины с ясными умными глазами было преисполнено выражением ледяного величия. Весь ее облик, каждый жест поражал, исходящим от нее ощущением исключительного достоинства.

Государыня была в мундире офицера лейб-гвардии Преображенского полка, с подобранными под шляпу волосами. Превозмогая волнение, она стояла необычайно прямая, как стрела, готовая вот-вот вылететь из лука, с гордо вскинутой головой и смотрела Блудову прямо в глаза, ничуть не смущая его своею величественною красотой. В гулкой тиши вдруг дзенькнула шпора на ея сапоге, шедевре придворного сапожника. Вкрадчиво ступая, Блудов подошел к ней.

– Несказанно счастлив приветствовать вас, ваше величество, под нашей кровлей, – с потаенной значимостью молвил он.

Церемонно склонившись в долгом и низком, ниже поясного, поклоне, Блудов подобострастно осклабился, показав длинные редкие зубы. Павел сразу вспомнил, что уже видел похожие зубы у какого-то актера, Карачаевцева что ли? Этот поклон, и то, с каким видом Блудов его отвесил, был исполнен каким-то непонятным смыслом, словно отдавая его, он глумился, получая от этого какое-то гнусное наслаждение. С преувеличенной почтительностью он поцеловал руку императрице. Неожиданно развернув свою государыню, Блудов наклонил ее над столом. Треуголка упала с ее головы и пышные волосы закрыли лицо.

– Нет! – вскрикнула она.

Блудов рывком стянул с нее лосины оленьей замши, и обнаженные ягодицы ослепили Павла своею белизной.

– Нет! Нет… – повторила она еще во второй, и в третий раз.

Спустив с себя бархатные панталоны, Блудов вошел в нее сзади и овладел ею. Сущеподлый хам торопливо, по-собачьи совокупился со своей государыней! Употребил ее, как уличную девку. Половой акт увиделся Павлу во всей своей чудовищной противоестественности, и вдруг он почувствовал, как в нем самом пробуждается желание. Он едва не сгорел со стыда! Охватившее его чувство виновности потрясло его до глубины души, а крамольная мысль, нежданно пришедшая на ум и вовсе огорошила, ‒ «Мы часто сами выдумываем для себя недоступное…»

Стояла бездыханная тишина, лишь великие мужи давних эпох строго взирали на происходящее из золотых с тускнеющей зеленью рам. Размеренно, тяжело и грозно цокали каминные часы. Стрелки перевалили за двенадцать, наступил Новый 1762 год.

‒ Два ‒ число вещее, ‒ прошептал Павел, не вникая в суть сказанного.

В канделябрах с треском догорали малярийные свечи. Их пламя, то меркло, едва ни затухая, то ярко вспыхивало. Пустынное зало освещалось их трепетным светом да алыми всполохами на тлеющих поленьях в камине. Средь полной недвижности и тишины в полумраке что-то содеялось, ‒ то проступили лиловые контуры око́н, и не понять было, то ли близится утро, то ли наступает вечер. И тут Павел увидел пред собою Марию Скарлатти, она стояла перед ним на расстоянии вытянутой руки. Скорбная, Мария смотрела на него огромными, полными слез очами и, умоляя, просила его о чем-то. О чем?

Ошеломляющее потрясение очевидца, присутствующего при том, что произошло, выпило из Павла все силы. Ему казалось, словно этой ночью он обошел весь мир, собрал все печали земной юдоли и взвалил их себе на плечи. Что это было, и было ли это, и чем закончилось? Этого он не знал. Он присутствовал при этом, вот и все. В нем проснулось какое-то неосознанное беспокойство, так беспокоятся животные перед землетрясением. «Это не сон и ты никогда не проснешься, потому что ты не спишь», ‒ с содроганием подумал Павел.

С жутким ощущением déjà vu[15] на какое-то мгновение пред ним явилось видение: на щербатом обрубке старого дуба, напоминающем плаху, лежали, собранные, как должно, кости человеческой руки, повернутые ладонью вверх. Павел догадался, что произошло что-то важное, предназначенное только для него. Видение исчезло и, как он ни пытался воссоздать его в памяти, чтобы разгадать его значение, ничего не получалось.

15

Уже увиденное (франц.) ‒ ощущение, что переживаемое в настоящее время состояние уже имело место в прошлом.