Одиночка

Дверь широко распахнулась и в кабинет вошла секретарь Поганевича Таня Кац. Презрительно скривившись в ответ на «доброе утро», она процедила сквозь зубы:

‒ Валерий Владимирович приказал вам сейчас же явиться к нему. Немедленно!

Могла бы по телефону позвать, подумал Павел. Нет, ей захотелось с утра сделать себе приятное. Не зря Зябкина считает ее первой в списке самых мерзких людей на планете. У него самого часто возникало желание огреть Таню Кац чем-то тяжелым, но его фантазиям не суждено было материализоваться. Классический пример пассивной жизненной позиции помноженной на ту же (небезызвестную) нерешительность.

Последней затеей Поганевича было опубликовать свои ценные мысли о нетрадиционной медицине в виде научного труда. Осуществить свой «проект века» он поручил Павлу. Павел уже несколько раз деликатно отказывался. Но Поганевич и слушать об этом не хотел, найдя, наконец, чем его допечь. Вначале эта возня вокруг его интеллектуального порабощения, Павла слегка забавляла. Если ты материально не зависишь от начальника, не стараешься сделать карьеру и не боишься мелких унижений, начальник над тобой не властен. Но Поганевич не то, что бы потерял, а лишен был чувства меры, и начал на него нагло наезжать. Павел не выносил, когда им командуют и защиту своего достоинства считал делом чести.

Почему он не уступил, философски подчинившись обстоятельствам? Ведь Павлу не составляло труда изложить на бумаге свое видение актуальности, цели и задач нетрадиционной медицины. Предварительно раскритиковав все, что бы Павел ни написал, Поганевич с радостью подписался бы под этим. Но Павел был убежден и на том стоял, что нельзя позволять, кому бы то ни было, навязывать тебе свою волю. Иначе жизнь вообще теряет свой смысл. Нет ничего дороже свободы, свободы выбора, свободы самому принимать решения.

Откуда в нем было это? С детства, когда в тиши одиночества он пришел к выводу, что каждый, даже последний из нищих, владеет величайшим сокровищем на свете ‒ свободой, и никто не вправе на нее посягать. Никто в мире не заставил бы его сделать то, чего он не желал. Должно быть, у него было патологическое неприятие любой власти над собой.

Павел сидел, и не мог заставить себя подняться, чтобы идти на ковер к начальнику. Он бы многое отдал, чтобы избежать неприятного разговора. Отдал бы, да кому отдашь?.. Павел оглядел свой убогий закут, чулан два на три метра, четыре стены с дверью без окна. Что-то ему подсказывало, что этот «кабинет» в его жизни будет последним и скоро он выйдет отсюда навсегда. От этих невеселых мыслей его отвлек зазвонивший телефон.

– Вас поставили в известность, что я вас вызываю?! – раздался в трубке раздраженный голос Поганевича.

– Да, – односложно ответил Павел. Как же ему не хотелось не то, что видеть, а даже слышать своего начальника.

– Так почему я должен вас ждать?! ‒ казалось бы, простой вопрос, но одним словом, на него не ответишь.

– Я не могу сейчас прийти. Закончит работать комиссия, и я сразу же приду, – извинительным тоном объяснил Павел.

– Какая еще к черту, комиссия?! – ни на шутку взбеленился Поганевич, от его вопля Павел даже трубку от уха отодвинул.

Похоже, Поганевичу сегодня не терпелось расставить все точки над «і». Он и не догадывался, что точка над «і», может обернуться палочкой над «т» в виде увесистого пенделя по дыне.

– Разве Кац вам не доложила? – удивился Павел. – Я принимаю участие в комиссии по списанию ненужных вещей из своего стола. Как только закончу, сразу приду, – сказал Павел и положил трубку.

Любая власть над ним, над его индивидуальностью была смехотворно нелепа. Но параллельно с этим, Павел понял, что допустил ошибку, позволив этому ничтожеству занять слишком много места в своих мыслях.

Надувшись, как мышь на крупу, Поганевич сидел за огромным письменным столом, заваленным разорванными бумажками, изуродованными детскими игрушками и множеством поломанных карандашей. «Фантомас разбушевался…» – отметил Павел. Несмотря на раннее утро, Поганевич был пьян. «Сушняк с утра подкинул», – поставил трамвайный диагноз Павел.

– Так! Говорыть мэни, що у вас зроблэно? – не здороваясь и не предлагая Павлу сесть, грозно потребовал Поганевич.

Его отечное с перепоя лицо, белело гротескной маской эпохальной значительности. Напускная важность есть уловка тела, дабы скрыть недостаток ума. Красные глаза слезились, нижняя губа брезгливо отвисла. Глядя мимо Павла, Поганевич делал вид, будто телефонного разговора в помине не было. В его повадках было откладывать месть до подходящего момента, чтобы больше навредить.

При последних их встречах Поганевич начал чваниться перед Павлом своим знанием державної мови[9], всерьез упрекая Павла в том, что тот отказывается ее изучать путем написания диктантов, которые «совершенно бесплатно» транслируют по радио. «Сейчас все мысли надо излагать на мове и думать надо по-украински, а не просто так, как-нибудь…» ‒ научал его Поганевич. Павлу хотелось ему сказать: «Хватит, вас больше не надо!» Ему до смерти надоело делать вид перед этой «кажимостью», что происходящее имеет какой-то смысл. Но он все не говорил, молчал. Трусил, что ли? Вряд ли, пачкаться не хотелось.

– Зроблэно?.. – растеряно переспросил Павел, мимо воли перейдя на дэржавну мову.

– Так-такы, зроблэно! – сурово повторил Поганевич. Больше всего ему хотелось сейчас отправить Павла куда-нибудь подальше, куда-то в командировку по Африке, поближе к тиграм, пираньям и малярийным комарам.

– У нас покы що ничо́го нэ зроблэно, – окончательно проснувшись, ответил Павел.

– Мэни на цэ трычы дывно! – завопил Поганевич, стукнув пухленьким женским кулаком по столу.

Однако, этого ему показалось мало, и он одним махом смел на пол весь хлам, что лежал на столе. Начав быстро толстеть, Поганевич все чаще стал впадать в припадки необузданной гневливости, а все от «застоя желчи в печенке из-за застрявших там камней», ‒ так объяснил ему причину его раздражительности Цихоцкий.

– Алэ в нас щось такэ вжэ поробля́еться, тоб-то пороблю́еться, – охваченный тихо закипающим возмущением, ответил Павел, пылкий в гневе, и в доброте.

– Ото ж... – ядовито буркнул Поганевич, потирая ушибленный кулак. – Идить, та робить вжэ хоч що-нэбудь! – выкрикнул он тоном, каким посылают на три буквы и сдулся, будто из него выпустили воздух.

Вместо того чтобы уйти, Павел взял стул и основательно уселся за стол против Поганевича. Все это он проделал неторопливо, и тишина за столом становилась все более гнетущей. Павел пытался поймать ускользающие глаза Поганевича, но у него не получалось, и он гонялся за ними, как кот за двумя убегающими мышами.

– Если я узнаю или мне станет известно, что вы опять ничего не написали… ‒ с апломбом, заговорил Поганевич нормальным языком и осекся, испугавшись неизвестно чего.

Все, о чем он думал, можно было прочесть на его лице. Он испытывал к Павлу какую-то застойно неиссякаемую ненависть, а теперь, к ней прибавился страх. От этого его ненависть не убавилась, а трансформировалась в лютое озлобление. Наконец, Павел поймал бегающие глаза Поганевича, и пригвоздил их своим тяжелым взглядом.

– Вы невежда, – с отвердевшим недобрым лицом сказал Павел.

Видно Поганевичу и раньше об этом говорили, потому что он тут же надулся опять.

– Ваши мысли записать нельзя, поскольку это не мысли, а галиматья, ‒ медленно произнес Павел, будто взвешивал на весах каждое слово.

Долгим-предолгим взглядом Павел посмотрел на Поганевича и того охватила непереносимая жуть. Да не жуть и не ужас, а настоящая паника! Содрогаясь крупной дрожью, обливаясь холодным потом, Поганевич забился в самый дальний угол своего кресла. Ему непроизвольно захотелось куда-то спрятаться, прикрыть голову руками или хотя бы закрыть глаза. Но он не мог даже пошевелиться, сидел и дрожал, парализованный чужой сокрушительной волей. В знак протеста он обильно упустил мочу. Обжигая ногу, горячая жидкость полилась на пол. В тишине слышно было журчание текущей мочи. Поганевич бы все на свете отдал за то, чтобы этот страшный, наводящий неизъяснимый ужас человек, поскорей ушел. Павел знал, как напустить страху.

9

Государственного языка (укр.).