Пловец Снов

Самый «обиженный» в этой истории, разумеется, фабрикант Иван Вальх. Человек имел столько денег, недвижимости, в том числе этот дом – «владелец заводов, газет, пароходов» – но его имя теряется, рассыпается в прах и не значит ничего. А всё почему? Он уксус производил. Кислое дело… Впрочем, и уксус может кого-то сделать счастливым. Анкх – Вальх, здесь чувствуется какая-то робкая рифма.

У Горенова было много причин любить Петербург. Одна из них состояла в том, что город всегда мог отвлечь его от тягостных мыслей. Предложить тему, увести в какие-то рассуждения, перенести в древний Египет или Италию эпохи Возрождения. Как там в хорошей песне? «… За то, что мне не скучно с ним». Георгию с детства нравилось «Достояние республики», но тогда в Таганроге, смотря его с дворовыми друзьями, мог ли он предположить, что позже от этих слов будет щемить сердце?

Который час? Хоть чувство времени пропало у Горенова без следа, очевидно, он шёл слишком задумчиво, плюс задержка из-за аварии на перекрёстке… Есть шанс опоздать. Без него, конечно, не начнут, но Люма будет недовольна… Она всегда такая смешная, когда пытается его ругать. Многие авторы побаивались её всерьёз, но к Георгию эта женщина неизменно была слишком добра. Как порядочный человек, он предпочитал делать вид, будто не понимает почему.

Вот и Мойка. Горенова забавлял тот факт, что название происходит то ли от финского, то ли от ижорского слова «муя» – «грязь», «слякоть». Каждый петербургский пацан знал это со школы, из уроков истории города, но Георгию пришлось нагонять самостоятельно. В силу естественных языковых метаморфоз имя реки приняло такую форму, которая в сознании связывает этимологию скорее с чистотой, а не с грязью. Это, в общем, справедливо. Главная задача воды – смывать. Смывать всё, в том числе смыслы, иллюзии… Когда смотришь на реку или море, становится ясно, что ни один человек не сможет этому соответствовать. Кого-то осознание такой истины сделает несчастным, но кто-то только тогда почувствует время как своего друга и партнёра, а не как убийцу. Так что инженер Грибоедов был прав: не нужна здесь трамвайная ветка.

Горенов не оставлял страсть к плаванию или это она не покидала его. Всякий раз, шагая вдоль воды, следуя береговой линией, каменной набережной или песчаным пляжем, он представлял себя погружённым в стихию, охваченным ею. Не было сомнений, что плавание – одно из лучших «малых» дел, доступных человеку. Словно схема самой жизни, модель бытия в миниатюре, оно состоит в методичном повторении одного и того же. Правой, левой, правой, левой… Вдох, выдох, вдох, выдох… Буква, буква, буква, буква…

Море позволяет этому научиться… Кто знает, быть может, его гладь и создана для того, чтобы спокойно и довольно безопасно давать свои уроки… Почему безопасно? Потому что в солёной воде утонуть всё-таки непросто. По крайней мере, это почти не зависит от навыка: человек, который хорошо плавает, и тот, кто робко делает первые гребки возле берега, имеют примерно равные шансы. Опытные тонут на глубине, а неумехи – на мелководье. Снова всё как в жизни: удача важнее, чем мастерство. Скажем, если в воде столкнуться с голодной акулой, то не так уж важно, сколь быстро ты умел загребать руками. Конечно, шансы невелики. Вероятность не больше, чем получить на суше удар небесного электричества во время грозы. Но ведь у Горенова был знакомый, который с гордостью демонстрировал на своём измученном теле целых четыре следа от молнии. Один раз она вошла в него через левое плечо, выйдя из правой пятки. Также имелась точка входа на груди и выход на левой стопе. В этого бедолагу Перун попал дважды, причём не сразу, а с интервалом в три года. То есть и без того мизерную вероятность несчастному удалось возвести в квадрат своего чудовищного «везения».

Ещё бывают судороги. Они опасны не столько сами по себе, болью и потерей контроля над мышцей, сколько страхом и смятением, которое могут вызвать у пловца. Тем не менее Горенов относил их скорее к дворовой мифологии из детства, чем к медицинским фактам. Как только он научился хорошо держаться на воде, то сразу стал заплывать довольно далеко. Тогда мама принялась активно стращать его рассказами о том, как сводит ноги. Пугала, потому что очень боялась сама. А Гоша не боялся. Совсем.

По чьему-то совету он начал носить булавку в трусах. Дескать, в случае чего нужно уколоть окаменевшую мышцу, и тогда сразу «отпустит». Но начнём с того, что отцепить её, а потом всадить в икру или в бедро, находясь в воде, не так уж и просто. А уж от судорог в спине она точно не поможет. Во-вторых, одна хорошая медсестра объяснила Горенову: булавка вообще редко оказывает эффект. В-третьих, у него был товарищ, дважды ударенный молнией, но не было ни одного знакомого, у кого хоть раз свело бы мышцы в воде.

То, что уплывать нужно обязательно далеко, Георгий понял сразу. Самое главное – не запаниковать. Опять-таки, как в жизни. Когда ты один, такой маленький, мокрый, в жалких плавках, далеко от берега, в каждом тёмном пятне легко увидеть чудовище, ощутить фантомные прикосновения, потерять надежду от усталости, но нужно лишь повторять ритмичные и спокойные движения. Правой, левой, правой, левой… Вдох, выдох, вдох, выдох… Ноги работают синхронно или независимо, но тоже – левой, правой, левой, правой… Собственно, всё, что нужно для продолжения бытия – повторяющиеся методичные движения. Однообразно, даже скучно, но иначе не выжить.

Кто-то рассказал Горенову, что причина гибели большинства пловцов – не что иное, как сердечный приступ. Наверное, он прочитал об этом в какой-то газете. Снова всё как в жизни. Человек отплыл от берега, и вдруг – закололо. Следом подоспела паника, и привет. На берегу таблеточку бы положил под язык или по крайней мере лёг бы на спину, расправил грудную клетку. А что делать, когда за спиной – километры воды, а впереди – ещё больше?..

Размышления об утопленниках пришлось прервать, поскольку Георгий наконец добрался до книжного магазина, где уже должна была начаться презентация его нового детектива.

3

В сумраке зала собралось довольно много людей, Георгий не ожидал. «Ого!» – воскликнул то ли он, то ли вновь кто-то, стоящий за плечом.

– Гошенька, Гошенька, наконец-то! Полчаса, так же нельзя, мы уже говорили с тобой об этом… – засуетилась вокруг него главный редактор издательства, которая пришла, чтобы провести встречу с автором.

– Людочка, прости, попал на аварию, засмотрелся, – Горенов развёл руками, как большой ребёнок. – Ты себе не представляешь…

– Тс-с-с! – остановила она его. – Вот выйдешь и всё это им расскажешь. Что уже начал собирать материал для нового романа. Люди любят трудолюбивых. Женщины любят. У нас опять – полный курятник. Причешись. Кстати, – она нежно взяла его за грудки и спросила шёпотом: – Как там с продолжением? Прошу тебя, не тяни. Мы хорошо подготовили рынок, не делай паузы…

Лицо Георгия переменилось. Оно стало не детским, а скорее старческим, измождённым. За следующий детектив он пока не брался вообще. До того ли ему сейчас? Планы были другими. Горенов лелеял надежду, что больше такие книги писать не придётся. Надо было поговорить с ней об этом, но как? Когда? Пожалуй, не сегодня…

– Гошенька, я тебя прошу, не подведи нас… Ты же понимаешь, нам нужна серия… Твоя серия.

Людмила Макаровна Орлова существовала как бы во множественном числе, потому что была не только человеком, но и издательством. «Великой и ужасной» её величали многие. Людочкой же могли называть лишь избранные, в числе которых Горенов был самым молодым автором. Остальные бы не посмели.

Частенько её фамильярно именовали Люмой, но, разумеется, исключительно за глаза. На деле Орлова не была ни великой, ни ужасной. Просто люди склонны к повторению клише и цитат, состоящих не более чем из трёх-четырёх слов. А главное, все любят сказку про Гудвина.

Выпускаемые ею книги – бульварные романы и детективное чтиво – исключали величие. А ужасная?.. Скажем так, она бывала сердита, сурова, несправедлива, легко повышала голос, иногда позволяя себе унижать людей, но это можно попытаться понять. Высокий профессионализм Орловой заставлял её всем сердцем болеть за своё дело, как бы она сама к нему не относилась. Люма работала вовсе не ради денег… Это было что-то вроде монашеского пострига с отпечатком средневековой трагической обречённости. Она оставалась верна своему «обету», хоть и разочаровалась в нём давно и бесповоротно. Людмила Макаровна являла печальный, но достойный пример человеческой преданности тому, что когда-то про себя, не вслух, называла высокопарными словами «предназначение», «миссия». Правда, тогда она выпускала совсем другие книги.