Страница 99 из 106
К тому же опасаюсь предстать с моим лицом перед такой разношёрстной публикой, к тому же ещё слишком любопытной...»
Отговорки. Она не хотела, не могла видеть Александра таким вознесённым, самым обольстительным мужчиной в Европе.
Как она понимала, это был только миг в истории, и через короткое время он вернётся к самому себе — измученному страданиями души, тоскующему неизвестно почему, раненному в сердце...
И Елизавета старательно поддерживала легенду о своей болезни, о пятнах на щеках, лечилась, пила воды и не ехала в Париж.
Она приехала лишь в Брусхал, куда по пути в Россию завернул император.
И снова они молчали, настроенные мирно и дружелюбно, и снова вглядывался он в её глаза.
Она сказала громко, чтобы он расслышал:
— Закончу курс лечения и возвращусь в Россию...
И увидела, как вспыхнули его глаза, искра радости пробежала в них.
Александр наклонился к её руке, безмолвно поцеловал её. Она не оставляла его, как оставила Нарышкина, она прощала ему все его грехи, она вновь была с ним, как в горькие минуты, так и в минуты самого большого его блеска.
Он был без слов благодарен ей, и улыбка тронула её побледневшие от болезни и увядания губы.
Нет, с ним ей не нужно притворяться, не надо придумывать пошлые приветливые фразы. Они всё понимают без всяких слов...
Без особой охоты, скорее с угнетённым чувством она последовала за ним на Венский конгресс.
Всю свою семью потащил Александр за собой. Перед матерью, женой, сёстрами, братьями хотелось ему похвалиться своим блеском, чтобы и они превозносили его до небес.
Здесь, на конгрессе, собравшемся, чтобы разделить Европу, перекроить всю её карту, кого только не было. Мелкие немецкие князьки толпились в приёмной русского императора, перед ним заискивали сиятельные монархи всей Европы.
Александр чувствовал себя неотразимым, в зените своей славы.
И лишь Елизавета не обольщалась его блеском, поэтому он бывал с нею настолько груб и невеликодушен, что все на конгрессе заметили это.
Едва раздавались комплименты в её адрес — а лечение в Бадене пошло ей на пользу, она похорошела, и даже пятна на щеках сделались меньше и бледнее, — как Александр быстро прекращал их.
— Не нахожу, — язвительно усмехался он.
Но как она понимала его! Он словно мстил ей за измену Нарышкиной, словно и себе старался доказать, что он лучший из всех мужчин — тщеславие одолевало его.
Кого только не было в его постели в эти несколько недель пребывания в Вене! Самая красивая, по оценкам всех сиятельных особ, женщина в Европе — княгиня Багратион, вдова его полководца, умершего от ран, полученных в Бородинском сражении, стала его почти постоянной пассией.
Не забывал он и графиню Эстергази, и графиню Зичи, и княгиню д’Ауэрсперг, и княгиню Лихтенштейн — со всеми был не только любезен, великолепен в танцах, но и в более интимных сценах блистал остроумием, галантностью, рыцарством.
Все были без ума от него.
И лишь она одна знала, что этот угар продолжится недолго.
Мучимый ревностью, страдавший от нараставшей глухоты, он словно пытался возместить это.
Александр сам предложил ей почаще обедать у него, сопровождать её, если у неё не будет спутника для бала или парадного обеда.
Он был настолько тщеславен, что покупал заискивающее и восхищенное отношение к себе: российские деньги таяли в дорогих фруктах и ананасах, в икре и стерлядях — угощались немецкие князьки, австрийский император и прусский король, вся эта свора блистательных особ жила за русский счёт.
Александр не жалел денег: когда ещё выпадет ему такая роль — щедрого, гостеприимного, широкого по натуре русского императора, ослепившего своим блеском всю Европу!
А за спиной у него князья и князьки, принцы и императоры уже сговаривались помешать России занять соответствующее место.
Как он был благороден по отношению к Людовику Восемнадцатому, снова занявшему французский престол, оговорил в парижских соглашениях, что Франция остаётся в границах 1792 года, он не тронул Парижа, пожалел его дворцы и красоты. А Бурбон так надменно обошёлся с русским императором, что даже великодушный и добрый Александр был взбешён.
За его спиной Людовик сумел заключить тройственный союз с Англией и Австрией, по которому решительно воспротивился планам и намерениям русского императора.
Елизавета говорила Александру, кивала на интриги и хитросплетения. Он не слушал её, он слушал мать, которая тоже блистала в числе сиятельных особ на конгрессе...
Только и выторговал Александр, что Польша была переименована в Великое герцогство Варшавское под протекторатом России.
Как ожидал Адам Чарторыйский, что его, Адама, старый друг Александр назначит наместником русского царя в Варшаве — и он вправе был ожидать этого: ещё в юности много говорил Александр о свободе Польши, сожалел о её разделах...
Увы, собрав поляков у себя в приёмной, Александр сказал, что наместником назначает старого ветерана боёв, безногого Зайончека, а вместо себя командовать польскими и русскими полками в Варшаве посылает своего брата Константина...
Адам Чарторыйский побледнел при этом известии. «Личные мотивы, наверное, примешались к этому плану», — решил он.
Да, он встретился с Елизаветой, да, многие часы они провели вместе, да, он снова, как и двадцать лет назад, был в неё влюблён.
И вновь, как и двадцать лет назад, она была приветлива, дружески беседовала с ним, но ни единого слова любви, ни единого слова нежности и страсти не вырвалось у неё.
И всё-таки император возревновал...
Чарторыйский записал в своём дневнике:
«Вижу её сильно изменившуюся, но для меня всё ту же. Те же её и мои чувства, они не так ярки, как прежде, но сильны, и мысль, что я не могу видеть её, причиняет мне мучительную боль. До сих пор я лишь однажды видел её, был принят плохо и до сих пор несчастен. Вторая встреча. Опять между нами чувство долга. Она, как всегда, ангел. Её письма... Она моя первая и единственная любовь. Я желаю ей счастья и ревную к этому счастью, люблю страстно. Бесконечная неуверенность, сопротивление, постоянные горести, двадцатилетнее ожидание. Она любви и поклонения достойна...»
А у Александра начался период трезвого осмысления сборища Венского конгресса.
Произошло это потому, что Бурбон, поставленный им на трон короля Франции, Людовик Восемнадцатый, оскорбительно отказал в руке своего племянника, герцога де Берри, для младшей сестры Александра, великой княжны Анны Павловны.
Было от чего возмутиться Александру, начать внимательно присматриваться к сиятельному собранию!
И если бы не Сто дней бежавшего с Эльбы Наполеона, если бы не горы трупов, опять положенные русским императором в войне за интересы европейских монархов, кто знает, чем кончились бы эти возмутительные предательские торги.
Всё же Александр надеялся, что его европейские монархи приемлют его великодушные и добродетельные помыслы, мнил, что Священный союз, основанный им, будет управлять миром Европы с чистыми намерениями, с Божьей помощью благоденствовать народам...
Увы, его прекраснодушные мечты остались лишь мечтами, а Священному союзу суждено было превратиться в орудие подавления народных восстаний и угнетения целых народов.
Ничего хорошего из этих грёз не вышло...
Как никто поняла жена императора, как он разочарован, устал от блеска и предательства европейских дворов, как необходима ему поддержка даже против матери, которая уже давно замыслила лишить престола обоих своих старших сыновей, которых считала причастными к смерти мужа...
И Александр, вернувшись в Россию и испытав мучительный стыд перед ней за её невежество, нищету и беспросветную нужду, всё забросил, потерял интерес ко всему.
Ещё он ввёл конституцию в Польше, ещё пытался основать военные поселения, признав, что только военной силой держится престиж России в Европе, но все дела передал старому другу своего отца, «без лести преданному» Аракчееву.