Госэкзамен

Киваю, но Корнейчукову этого мало, и с упорством, достойным лучшего применения, он продолжает добиваться ответа.

— Понимаю… — выдыхаю с нотками обречённости, ибо понимаю не только его, но и то, что сегодня мне предстоит работать то ли психологом, то ли исповедником. Не то чтобы у меня такое хобби… но у Корнейчукова сейчас то самое состояние, когда выговориться — надо!

— Дай я тебя поцелую! — восклицает хозяин усадьбы, но я успешно отбиваюсь от слюнявых нежностей.

Поцелуи такого рода не несут сексуального контекста, и служат лишь проявлениями приязни. На Пасху христосуются все мало-мальски знакомые, а порой и незнакомые, троекратно лобызаясь в губы без всякого разбора пола. Целуются родные и друзья после долгой разлуки, забияки в знак примирения.

Я, не будучи религиозным ни в малейшей степени, вижу в этом обычае один лишь источник неизбывной заразы, и прежде всего — распространения бытового сифилиса. Это, а ещё целование икон, мощей, причастие[xxi]…

— … ах да… прости, Егор… ты ж этого не любишь! — опомнившись, Николай долго и многословно извиняется, пуская пьяную слезу. С немалым трудом удаётся утешить его и перевести разговор в формат беседы пациента с психотерапевтом.

— Думаешь, я пьяный? — подозрительно щурится он, тут же вздыхая и сутулясь виновато, — Ну да, пьяный… а ты как думал?! С одним выпей, с другим… а…

Он махнул рукой и засопел на меня алкогольными парами, не сразу продолжив разговор. Слушать не слишком связные откровения решительно неинтересно. Он постоянно сбивается, повторяется и перескакивает с темы на тему.

— … гарем этот… а! — Коля резко машет рукой, будто отмахиваясь от комаров, — Пф-ф…

— Нет, — поправляется он, — есть и ничего так! Но в целом — пф-ф…

— А эти… из газет дурачки, — продолжает он, распаляясь всё больше, — всё это… красавицы чернокожие… экзотические! Я бы всех этих экзотических на одну нормальную променял бы… Веришь?

Я снова киваю.

— Во-от… — к счастью, Коле хватило и столь незначительного выражения согласия, — На одну!

Он задумывается и начинает загибать пальцы, бормоча что-то себе под нос.

— … Иду Рубинштейн, Лену… Лен! Васильеву и эту… рыженькую, как её… не Лену, но похожую!

— На пять-шесть, — поправляется он с видом монаха-схимника, идущего на великую жертву. Я невольно задумываюсь… а если бы Фира допускала гаремы, кого бы я…

… вытряхнув из головы неправедные мысли и не без труда утихомирив бунт в штанах, продолжаю слушать друга. Мозг, помучившись немного со словесным винегретом Коли, каким-то необычным образом принялся выстраивать почти внятный разговор. Прислушаться если повнимательней, так сплошное мучение, а если расслабиться слегка, то кажется, будто почти нормально говорит.

— … все эти тёщи, тести, бабки двоюродные сёстры… а?! — продолжает он изливать душу, — Всех устроить и обустроить — да так, чтобы прочих не обидеть, и не во вред делу!

— Веришь ли? — Корнейчуков с высоты своего роста несколько секунд молча смотрит мне в глаза, и очевидно, удовлетворившись увиденным, продолжает…

— Я, брат, хером политику в племенах делаю, веришь ли?! Какая любовь, какая страсть… была бы не слишком страшная, да чтоб родные полезные! Детишек уже… у-у! Благо, как пузо сделаю, так и всё… — он снова машет рукой, отгоняя комаров, — развод и свободна!

— Раскоряка! — выкрикнул внезапно он, — С одной стороны — настоящее, с паровозами и аэропланами, телеграфами и телефонами. С другой — каменный век!

Хмыкнув, я промолчал, не став ввязываться в дискуссию антропологического и исторического характера.

— А я, — продолжает плантатор, — впросак[xxii] попал!

Он захохотал несколько истерически, и не сразу продолжил свою исповедь о местной политике, выстроенной вокруг его хера, патефонов и синематографа. Информация, даже если делить её на десять, презабавная…

… и пожалуй, очень важная.

" — А я почти не обращал внимание на это направление" — приходит запоздалое чувство вины.

— … эрзац, батенька, эрзац, а никакой не социализм! — слышу задиристый тенор с лёгкой картавинкой, и чуть погодя вижу Бурша, спорящего под фонарём с невидимым мне собеседником.

— Слом старого возможен только тогда, когда людям решительно невозможно терпеть более существующую действительность! Поэтому чем хуже в России, тем лучше! Ломать!

Ответ собеседника я не расслышал толком, но услышал Владимира Ильича.

— Какой, к чорту, гнойник?! — взвился он, и лёгкая картавость, проявляемая только в моменты сильных волнений, стала чуть заметней, — Вы уж простите, Михаил Иванович, но там не гнойник вскрывать, а резать, ампутировать по живому!

— Если уж вы решили ассоциировать Российскую Империю с живым организмом, — живо продолжал Ульянов, задиристо наступая на значительно более высокого собеседника, — то извольте! Отсекать придётся не только сгнившую плоть, но и весьма изрядно прихватить здорового тела, дабы с гарантией спасти сию химеру, прозывающуюся Российской Империей.

— Так и только так! — Бурш настроен решительно, и судя по всему, передавливает собеседника не только логикой, но и эмоциями, — Жестоко, кроваво… как вы сказали?

— С перегибами… — отозвался невидимый.

— Пожалуй, — охотно согласился Ульянов, — чертовски метко! Именно что с перегибами, Михаил Иванович. Организм, прозываемый Российской Империей, буквально при смерти, и прояви мы сейчас интеллигентскую слюнявую доброту, как получим политический труп! Резать, Михаил Иванович! Резать без жалости! Вы думаете…

… я осторожно свернул в сторону, не без сожалений прекратив невольное подслушивание. Владимир Ильич отменно интересный собеседник, но очень уж горяч и пожалуй — нетерпим. В полемическом запале он неутомим и можно сказать — неумолим.