Замена

Аска затянулась и передала сигарету мне. «Не кончается. Как странно», — подумала я. В кислом дыму слышался запах чужой помады.

— Госпиталь стал мифом. Он стал порождать свои смыслы, новые знаковые миры. Веришь, этот бывший доктор утверждал, что болезнь рук директора Икари — из-за тебя. Якобы, ты пыталась его убить.

«Новый знаковый мир» — и очень обидный. На самом деле я пыталась убить себя.

— Рассказывали, что в крыле проекта «Проводник» можно встретить не одну беловолосую девушку. Что туда назначали врачей только за большие деньги или за большую провинность. Мне рассказывали о записях твоих снов — люди седели, блевали, глотали антидепрессанты после сеансов твоего опроса…

Я — у нее в записях.

Мысль была легкой, бесплотной. Я привыкла быть подшивкой в архивах — регулярно обновляемой подшивкой, многотомной.

— … Каору уникален. Он кукловод, идеальный больной. КПД его болезни — вся чертова сотня процентов. Извлекать удовольствие из боли — о, он будет гореть в аду многими ярусами ниже всех извращенцев прошлого… Жалкие любители!

Это была страсть. В ореоле дыма, с блеском в глазах. Она его ненавидела.

— Я подпустила его к тебе. Первый и последний раз — чтобы посмотреть, что он сделает. Он завалил тебя прямо в прихожей, трахнул, спустил тебе на живот. И потом помылся и пришел ко мне. Знаешь, что спросил этот сучий потрох?

Холод пробирал от этих слов, продувал все в груди.

«Я подпустила его к тебе», — все остальное не важно. Я прослушала окончание речи — я смотрела в пол. Ни легкости, ни слабости не осталось. Накрученная пружина вечной боли, обида — и больше ничего. Я встала и, пошатываясь, пошла в кровать. Позади раскалывалась тишина.

Я лежала лицом к стене и слышала, как шуршит что-то за спиной. В ногах покалывало от пережитого усилия.

Я не знаю, сколько прошло времени. Потом хлопнула дверь.

Я пришла в себя, когда за окном серело. Боль немного унялась, и разводы рисунка на обоях прекратили складываться в лица. Что-то шумело ветвями за окном — дождь, ветер. Наверное. Шуршал компьютер, шуршал компрессор холодильника.

Звуки потеряли остроту.

Во рту было гадко: дым мешался с химией. Я провела пальцами по носу, по щекам, по губам — опухшим, болезненно чувствительным. «В туалет. Потом помыться. И еще раз помыться».

Все было неподдельным. Настоящим.

Я потянулась за тростью и встала. У стола я запнулась, оперлась на поверхность и задела мышь. Кулеры зашуршали громче, и в их шипении послышался шепоток: «рад тебя видеть…» Я прижала ладонь к губам, сглотнула кислый ком. EVA взорвалась болью, и я хотела пройти быстрее, когда вспыхнувший экран выбросил убористую стену текста. Я присмотрелась: ссылки, небрежно скопированные данные — вместе с вставками-маркерами «собственность Event-агентства…». Сценарные планы, списки ролей, обыгранные в школьном духе trick-or-treat… Я листала документ — бездонный, кажется, — и он был самый настоящий.

«Не сердись!: — *, Аска», — прочитала я, когда текст все же закончился.

Я посмотрела в окно. Там шел вполне видимый и, наверное, очень осязаемый мокрый снег. Не понимая себя, я огляделась, подмечая детали. Я обоняла прокисший за ночь запах сигареты, я видела окурок у экрана, старательно скуренный. Я слышала — и видела — как дом окружает ранняя горная зима.

Мне по-прежнему хотелось вымыться. По-прежнему не хотелось смотреть на дверь. Но я ощущала мир и помнила, что через сорок три минуты — звонок. Я не закончу занятие: пойду на медобследование, где придется ответить на неудобные вопросы.

Начинался мой день. С болью, с позывами тошноты.

И со страхом открывать дверь.

— Аянами!

У двери медотсека сидели дети, и на восклицание обернулась не только я. Икари на ходу заталкивал беспорядочно сложенные листы в папку. Он спешил, глядя только на меня. Освещенный коридор выбелил его лицо. Ему нездоровилось, ему было неловко.

— Можно с вами поговорить?

Я встала, опираясь на трость. В очереди зашептались.

Мы отошли к окну, а Икари все мучил свою папку. Я смотрела, как гнутся уголки бумаги, как мало там места полуторачасовым мучениям второклассников. Хотелось забрать у него это и сложить.

— Э-э… Доброе утро, — сказал наконец он. — Я слышал в учительской, что вы уже второй день с тростью… Скажите, может, вам помочь?

Он не хотел смотреть в окно, избегал смотреть в глаза, на трость, на оставшихся позади детей. Казалось, что у него светобоязнь.

На самом деле так начинались мигрени.

— Не думаю.

— Гм. Вы узнавали у доктора Акаги, как насчет…

— Я как раз собиралась.

Я нашла его взгляд наконец — изумленный, расстроенный, обиженный. На самом деле он просто стоял слишком близко: запах, взгляд, речь — ничего общего с Нагисой. Но мне очень хотелось его ударить.

По щеке, наотмашь.

— Аянами, я не понимаю…

— Уйдите, Икари. Пожалуйста.

Он боялся. Я толкала его в боль тогда, когда он пришел ощутить себя нужным. Пусть и тебе будет больно, думала я. Очень важным казался союз «и»: он будто бы все оправдывал, и только где-то глубоко, там, где жила тошнота от вечной боли, пряталась мысль:

«Чем я лучше Каору?»

Икари ушел. Кивнул и ушел, а я повернулась, услышав тонкий голос:

— Аянами-сенсей! Доктор Акаги зовет вас!

— Придется все же колоть стимуляторы, — сказала Акаги, с хрустом сминая лист бумаги. Она комкала его, сжимала, перебирая пальцами. Пальцы все сближались, бумаги между ними становилось все меньше.

— Я понимаю.

Говорить не хотелось. Обследование измотало меня: я ощущала лишь тянущую усталость. Целые часы падали в тесты, нескончаемые раздевания, в шорох больничных тапочек. В меня стучали, меня ощупывали — я поначалу вздрагивала, а потом привыкла. Атмосфера больницы была апатичной, остро пахнущей, знакомой.

Я попала в свое безразличное ко всему детство и даже не поняла, когда именно все закончилось — словно бы очнулась, одевая свой пиджак в кабинете Акаги.

— Понимаешь ты… — сказала доктор с неудовольствием. — Это, между прочим, яды.

Она наконец швырнула скатанный шар в корзину — к пятерым таким же аккуратным комкам. На полу гнойником лежал единственный промах доктора.

— Одним словом, выкрутимся. Но опять, извини, станет больнее.

— Я понимаю.

Доктор снова вздохнула:

— Понимаешь ты… Дальше. МРТ на удивление чистое. Сейчас подождем подробную интерпретацию, но судя по тому, что я видела, — ты умничка. Держишься. Никакой динамики. Кровь тоже сейчас принесут, ликвор и… ммм… гистологию — это уже завтра посмотрим.

В кабинете пахло свежевымытым пластиком. Или влажной пылью — я путала эти запахи, одинаково знакомые по больнице. Акаги все говорила, хрустела бумагой и говорила: трансфер белков, коэффициенты замедления нейроимпульсов, замедленные дегенеративные процессы… Это все были правильные слова — я давно их не боялась.

Страшно, когда новые слова. Новые числа в анализах.

Страшно, когда старые слова произносятся с опущенными глазами.

— Кстати, тихоня. Есть информация, что измотали тебя не только ноги, — сказала Акаги непонятным тоном. Я отвела взгляд от корзины и увидела на ее лице любопытство.

И улыбку.

— В принципе, я могу даже не спрашивать, с кем у тебя был секс. Но Рей, дорогая моя, двадцать первый век на дворе, и пользоваться смазками…

В ушах нарастал звон, милостиво скрадывая остальное. Я помнила прошлый вечер во вспышках черного, в толчках боли. Я видела потолок сквозь эти вспышки, я смотрела только вверх.

«Могу даже не спрашивать», — вдруг вспомнила я и снова подняла взгляд. Доктор Акаги уверена, что я спала с Икари. Мне не хотелось разбираться в том, что я чувствую по этому поводу. Я встала.

— Акаги-сан, я не хотела бы обсуждать эту тему.

Плохо. Очень быстро. Слишком взволновано.

Слишком широкая улыбка в ответ: