Из глубины

– Что ты с этим разговариваешь? Это же просто камера, – возмущается рыжая. – Так она тебе и ответила. Полицию, что ли, прикармливаешь?

– Мы не делаем ничего плохого, – сухо отвечает Лола. – Мы здесь работаем. Помещение оплачено.

– Проклятая работа, – бормочет Николь. – А мне уже шестьдесят. Как только получу пособие по старости, сразу же уйду. Хоть завтра.

– Будешь жить на пособие? – удивляется Лола. – Хотя, у тебя же сбережения…

Я быстро прокручиваю почти сутки, мелькает улица, дома, люди и стоп, я снова оказываюсь в заведении Лолы. Она печальна:

– Николь ушла. Теперь мне придется одной платить аренду. Ты даже не представляешь себе, как снизятся доходы. Хотя, знаешь, Рони, с другой стороны, это даже хорошо. Николь – профессиональная акула и вечно отбивала клиентов. Не удивляйся, для нашей работы возраста не существует, зато существует конкуренция. Иногда мне казалось, что она хочет меня убить.

Лола вздыхает. Ее, ничем не сдерживаемая грудь, колышется под сеткой, и вдруг приближается прямо к моим глазам и закрывает камеру. Боже мой, неужели она обнимает робота?

– Рони, Рони, – бормочет она, – как несправедлив мир. Ты не подумай, мне нравится моя работа, я даже не колюсь и не пью, как многие девочки. Это же расточительство, а у меня взрослая дочь. Что ты, конечно, она не знает, думает, что я работаю в офисе, но разве в офисе я получу столько? Я уже купила ей квартиру, а скоро выдам замуж. Не смотри так, не смотри так укоризненно. Я вовсе не распущенная, просто работаю и все. Чем моя работа хуже других? Здесь ведь тоже требуется профессионализм. Вот угадай, как с одного клиента получить дважды? – она хихикает. – Он платит за полчаса. Так? А если кто-то сидит за дверью и через пятнадцать минут начинает кричать, что время вышло – то и вот, еще деньги. В рабочих комнатах часов нет. Жаль, что я теперь одна, ты то – не крикнешь.

Я понимаю, что занимаюсь подслушиванием. Знала ли Лола, что у робота существует вполне человеческая душа? Только она не рядом с ней и не в Рони, а здесь, у монитора. Я осознаю свой неблаговидный поступок, но, как говорит Лола – это моя работа.

Снова дома, улица, люди. И опять розовая комната. Она пуста, но за одной из закрытых дверей что-то происходит. Они выходят вдвоем – Лола и какой-то румын. Румын торопится уйти.

– Рони, ты заждался? – спрашивает Лола. – А у меня проблемы, старая мразь Николь хочет меня ограбить. Вчера ночью она заявилась с двумя громилами и требовала денег. Я отказала, а теперь боюсь. Ты же понимаешь, я не хочу обращаться в полицию, обычно свои дела мы решаем между собой. Девочке из соседнего заведения сломали руку и отняли все деньги. Но ей хуже, чем мне – она иностранка и уже собиралась лететь домой. Теперь ее депортируют.

Честно говоря, я удивляюсь, что Лола, не желая обращаться в полицию, жалуется полицейской камере. Это нелепо. Но потом, вспомнив, чем все закончилось, я уже не удивляюсь – то, что случилось, небрежность моего сменщика. Хотя дело и не только в этом. Есть ли еще кто-то незащищеннее, чем девочки, работницы борделей. Пожалуй, только те, что работают на улице. Полиция закрывает глаза на незаконный бизнес, и кто же запретит ей закрыть глаза и на все остальное?

– Рони, Рони, как же я боюсь, – все повторяет Лола. – Но сегодня такая прибыльная ночь, как отказаться? Один отец привел сына на «конфирмацию», он знает, что мне можно доверять. Заплатил неплохо. А этот, – она машет головой в сторону, куда удалился румын, – он уже двадцатый. Думаешь я устала? Глаза, конечно, закрываются, но одно место еще смотрит. – В ее голосе звучит насильственная гордость.

Хотя, как жить такой жизнью, не имея предметов ни для гордости, ни для радости.

– А сегодня приходила одна девочка. Она часто к нам заходит – гадает. Конечно, каждый зарабатывает, как может. Но берет она очень мало. Стесняется. Она сказала, что все будет хорошо, и что я уеду в далекую страну и буду жить, как королева. Смешная. Я позвала ее в долю, но она отказалась. Хотя мне кажется, что если ты все равно не имеешь своего кабинета и работаешь по-черному, то наше дело тебе покажется полегче и поприбыльнее. Но она говорила, что ей неприятно, когда ее трогают посторонние люди. Да неприятно, первую неделю. Потом уже все равно.

Но мне больше неинтересны откровения проститутки. Нужно узнать, кто такая Николь и объявить розыск. Но настоящего ее имени я не знаю – девочки сами придумывают себе имена. Звучные, пышные, глупые, словно пытаются спрятаться в эти блестящие обертки, чтобы, не дай бог, никто из клиентов не запачкал их настоящих. Только вот убивают не имя, а человека. И этого делать нельзя, кем бы он ни был. А Лола продолжает говорить, много, бестолково.

– Николь ушла сама, сказала, что устала. Мы десять лет работали вместе, и клиентов у нее было побольше моего. И теперь, Рони, ты мой единственный друг. А бы, конечно, завела собаку, но как ее здесь заведешь? А ты – робот. Тебя даже выгуливать не нужно. И ты мне веришь. А знаешь, я не позволяю им трогать грудь и целоваться. Стараюсь не смотреть в лицо. Для чего нужна такая любовь, когда есть сексшопы?

Продолжаю крутить дальше, и один кадр заставляет меня остановиться. Ночь, глубокая ночь. Я стою прямо напротив заведения. Слышу женский голос:

– Вторая дверь заперта, ей не выбраться.

– Значит, все проще, – отвечает мужчина, – поджечь изнутри. Нужно только потом заблокировать главные двери.

– У меня ключи, – отвечает женщина. – Проблем не будет.

Две тени скользят в проход. Раздается плеск какой-то жидкости, звяканье металла и вдруг пламя освещает темную расщелину. Поджигатели возвращаются, и я вижу их лица, очень удачно, крупным планом. Сейчас робот должен подать сигнал о происшествии, но ничего не происходит. На большой скорости приближается к моим глазам горящая дверь с огромным висячим замком на решетке, и я вижу за стеклом испуганную Лолу. Она пытается открыть дверь, руками разбивает стекло, тянется окровавленной рукой к замку, кричит, но пламя уже распространяется дальше, по всей этой заставленной бутафорской розовой комнате. Вспыхивает диван. Раздается звон – наблюдатель врезается в металлическую решетку. Потом отъезжает и, включив свою самую большую скорость, опять бьется о прутья. Он проделывает это раз за разом, калеча металлический корпус. Мне трудно оценить размеры повреждений, но камера еще работает, хотя снимает теперь только пламя. Дикий-дикий крик рвет перепонки. Чернота.

Я откидываюсь в кресле и еще долго сижу в полутьме, пытаясь осмыслить непостижимое. Преступники меня не волнуют – их найдут. Я думаю об RN-12/08-3, простой камере на колесиках, не обладающей интеллектом. Скорее всего это был сбой программы, но я хочу верить, что любой предмет вместе с нарисованными глазами получает частицу разума и души.

Скрип-скрип…

Пани Зофья, девяноста двух лет от роду, передвигается в инвалидном кресле. Пани еще крепкая и может ходить сама, но не желает утруждать свои старые ноги. Она гордится тем, что, всю жизнь занимаясь крестьянским трудом, заслужила личный транспорт. При движении кресло слегка поскрипывает. Пани не очень хорошо слышит и скрип этот воспринимает как легкую вибрацию, всем своим иссохшим телом.

Еще у пани Зофьи есть круглосуточная няня. Государство заботится о своих престарелых гражданах, оно бесплатно предоставляет иностранных нянь, являющихся по совместительству уборщицами и поварихами. Несмотря на то, что эта услуга государственная, пани Зофья уверена – женщина, поселившаяся в доме, на самом деле просто служанка, нанятая ею самой за собственные деньги.

Больше у старушки нет никого в этом мире. Свой век она скоротала в девичестве, и сумела пережить и родителей, и братьев, и даже всех своих подруг.

Анна моет унитаз, низко склонившись и с силой елозя ершиком по фаянсовым стенкам словно хочет протереть в них дыры. Она вдыхает пары кислоты, кашляет, отплевывается и поэтому не сразу слышит тихий скрип за спиной.