Из глубины

Неизвестно, сколько бы времени все это продолжалось, если бы в игру не вступило само пианино. Сначала оно вело себя смирно, никак не проявляя злобного нрава. Но однажды из комнаты вместо гаммы раздался отчаянный визг. Сонечка сидела на ковре, прикрывая руками голову. На запястье багровело большое пятно.

– Оно захлопнулось, мама! Оно само закрылось!

К счастью, травма оказалась простым ушибом. И, конечно же, никто не поверил словам девочки – ведь инструменты сами собой не закрываются. Конечно, маленький ребенок вряд ли может с умыслом себя травмировать, но, наверное, шалила, дернула крышку, а руку убрать не успела. Ничего, теперь сама наказана.

Когда рука зажила, занятия возобновились. Но теперь в комнате обязательно находилась мама. Она сидела в кресле и без конца давала указания:

– Пальцы круглее, запястья не опускай.

Ну, и все в таком роде. Сонечка снова переводила взгляд на свое отражение и видела совсем туманный силуэт мамы за спиной. Но однажды, она увидела совсем иное. В тот день она разучивала новый урок – танец «Ригодон». Впервые пришлось играть сразу обеими руками. Конечно, левой нужно было только вовремя вставлять аккорд, но девочка постоянно сбивалась. Мама поспешила на помощь:

– Это старинный танец, дочка, – пояснила она. – Представь, что бабушки и дедушки в пудреных париках танцуют его в прекрасном бальном зале.

– Моя бабушка тоже носила пудреный парик?

– Нет, не носила. Но она очень хотела, чтобы ты училась музыке. Почему ты не хочешь выполнить бабушкину просьбу?

Сонечка вздохнула и снова уставилась в отражение своих бантов над раскрытыми нотами.

– Я ненавижу тебя, пианино, – прошептала она, чувствуя, как ненависть просто не умещается в маленькой детской груди, так и рвется наружу, вызывая тошноту и головную боль. Никогда еще ей не приходилось испытывать такой ненависти.

Тогда-то все и произошло. Нечеткое изображение размылось и на его фоне стало проступать другое. Откуда-то появился длинный стол, а на столе – гроб. Сонечка гробов никогда не видела, но сразу догадалась, что за красный ящик с выступающими углами там стоит. Разглядела даже белую «постель» и желтоватое лицо на подушке. Мертвец! Что может быть в жизни страшнее? Из гроба вытянулись две костлявых руки, а потом и покойник медленно сел и обернул слепое лицо к пианино. Скрюченный палец провел в воздухе дугу и, словно нащупав Сонечку, указал прямо на нее.

– Бабушка! – в ужасе воскликнула девочка.

Она оттолкнулась от инструмента и на винтовом стуле отъехала почти на середину комнаты, стул завертелся под ней и, раскрутив винт до конца, надломился. Сонечка упала, сильно ударившись спиной, и завопила во весь голос.

– Боже мой! – вскричала мама, поднимая ее с пола. – Да ты вся горишь!

– Пианино… в нем бабушка…

Это была корь. Когда сознание возвращалось, глаза ломило от нестерпимой боли, которую вызывал свет настольной лампы, затененной шалью. А потом снова наступали забытье и бред. И снова, и снова перед глазами вырастало пианино, как неумолимое наказание. Его нельзя обойти и от него никак не уйти, оно знает все тайные мысли и опережает действия. Оно перекрывает течение времени и делает время стоячим, затененным непролазной растительностью, и отражающим только то, что угодно злобному монстру.

Вскоре болезнь начала отступать. Тягостные видение потихоньку рассеивались и уступали место другим, успокаивающим. Сначала лопнула струна. Сонечка услышала звенящий стон и удар, выстрелом пронзивший брюхо инструмента. Образ пианино немного поблек, посерел, но все еще казался жутким. Через внезапную тишину, глухую как вата, один за другим пробивались звенящие взрывы, пока, наконец, не умолкли. И тогда, лишившись всех своих струн, пианино покачнулось, дернулось и развалилось, превратившись в груду полированных черных досок.

Говорят, что дети не способны к сильным эмоциям, говорят, что у них есть некий блокировщик памяти, затирающий подобные воспоминания, защищая хрупкую психику. Но радость, которую Сонечка почувствовала, увидев поверженного мучителя, она запомнила на всю жизнь. Больше никогда, даже в день своей свадьбы, не пришлось ей испытать такого счастья.

И тут же пришло физическое облегчение, упала температура и девочка пошла на поправку. Кризис миновал. Любой врач мог бы сказать, что все эти видения были результатом высокой температуры и общей интоксикации организма. Все объяснялось просто, но для Сонечки во всем этом был какой-то зловещий смысл, подталкивающий все ее существо к бесконечной суеверности, отпечаток которой изменил всю ее дальнейшую жизнь.

Но история на этом не закончилась, хотя можно было бы поставить точку и здесь. Мистические мгновения нашей жизни обычно переходят в грубую реальность. Грезы, мечты, волшебство – лишь светлые лучи, уходящие так же внезапно, как и появились и почти не влияющие на тяжеловесное физическое существование.

Сонечка поправилась и ей впервые разрешили выйти из комнаты. Замирая от робкой надежды, что ее больше никогда не отведут в музыкальную школу, она вошла в гостиную и тут же испытала глубокое разочарование. Слезы так и хлынули из ее глаз. Пианино стояло на месте и, казалось, ни капельки не пострадало. Все так же лежала на верхней крышке пухлая «Школа игры на фортепиано», своей серой обложкой соперничающая с самой тоской. Все так же торчали нелепые подсвечники. Лишь на клавиатурной крышке сидела белая плюшевая кошечка с зелеными глазами.

– Подарок для тебя, – шепнула мама, наклонившись к самому уху дочери. – Я знаю, ты любишь игрушки. И кошек.

Ребенка легко купить, игрушкой или лаской, или нежданной мягкой интонацией. Сонечка подошла ближе, чтобы взять игрушку. Она хотела просто взять ее и отбежать подальше, но вдруг остановилась, понимая, что не видит своего отражения в черной глади полировки. Инструмент казался тусклым, словно матовым, как старый кухонный шкаф. Вся поверхность пошла мелкими трещинами, а кое-где даже протерлась и отколупнулась краска, обнажая голое дерево.

– «А ведь оно всегда было таким», – поняла вдруг Сонечка. – «Как же я его ненавижу!»

Еще долгих семь лет родители ждали пробуждения необыкновенных музыкальных способностей у дочери. Семь лет глубоко запрятанной ненависти, страха, отчаяния и головной боли. Но самой страшной мукой было осознание собственной неполноценности, которое возникает, если ты хуже всех остальных. Обучение можно было бы назвать пустой тратой времени, но такое название оказалось бы слишком простеньким для бури чувств, бушевавших в груди Сонечки. Она росла с этими чувствами, переходила из класса в класс, затаившись в себе, как звереныш, готовый однажды превратиться в настоящего зверя. Играть она так и не научилась, просто механически что-то разыгрывала с листа, без конца ошибаясь и фальшивя. А преподаватели и мама требовали от нее душевного подъема и проникновенности. Только если человек не слышит музыку, то ни о какой проникновенности и речи быть не может. У каждого свой дар и у каждого свои желания.

Однажды, перед новогодними праздниками терпение подошло к концу.

– Я бросаю музыкальную школу, – объявила она за обедом. – Хватит, поиздевались.

– А я запрещаю тебе это делать, – возразила мама. – Осталось всего полгода до окончания.

– А я не собираюсь тебя спрашивать, – грубо ответила дочь. – У меня болит голова. И болит она уже семь лет. Ты хочешь моей смерти? И потом, я ни за что не сдам выпускной экзамен, я сойду с ума, но не сыграю. Не заставляй меня позориться! Я, я повешусь…

И мама промолчала, не зная, что ответить. Она, конечно же, не желала смерти собственной дочери, но о головной боли узнала впервые. Она слышала жалобы, но думала, что это просто капризы и детская лень. И никогда, ни разу не задумалась о том, что голова и вправду может болеть, ведь свято верила в то, что дети сами не понимают своей пользы и часто прикидываются больными, поэтому к занятиям их нужно принуждать. И еще, мама очень любила повторять одну народную мудрость: «Нет слова «не хочу», есть слово – «надо»». А при такой вере в бессмысленную, по сути, сентенцию, человек никогда не задаст себе вопрос – «А, собственно, для чего надо?».