Из глубины

– Они снова встретились? Пусть они снова встретятся, – вскрикнула Молли.

– Они встретились. Совершенно неожиданно, в мрачном городе, который терпеть не может чужаков. Они встретились в запущенной съемной комнате, в доме, отягощенном посторонними людьми, с горечью в сердце и беспорядком в мыслях. Уго испытывал холодную отчужденность и вымученно улыбался, с ужасом прислушиваясь к ощущениям в сердце. Он и боялся, и надеялся. что вновь почувствует это странное движение, эту непонятную связь, и что же тогда делать? Встреча коротка и никак нельзя опоздать на самолет, так что, пусть уж лучше не будет никакого движения, пусть ничего не будет, кроме разочарования. Он жадно искал перемены во внешности Андре, убеждая себя, что был очарован лишь молодостью, любуясь этим лицом словно живописным полотном, словно тем самым портретом, некогда забравшим у другого молодого человека душу взамен на вечную молодость. Видение этого портрета появилось перед ним и даже на мгновение заслонило внимательные серые глаза. Потом отъехало назад и при более внимательном рассмотрении оказалось всего лишь ботичеллевской «Венерой», плохой репродукцией на захватанной стене. Скажите мне, почему создатели календарей так любят это изображение? Андре сделал шаг и… как вы думаете, что он произнес? Вы, вы мне скажите, что сказали бы вы, если бы оказались в такой ситуации? Вы ведь представляли себе такую встречу?

– Я тебя люблю! – зазвеневшим голосом воскликнула Андре.

– Я вернулся! – крикнула Линда.

– Я хочу быть с тобой! – выдохнул Даниэль.

Истерна улыбнулся, искривив губы, словно к посмертной маске приклеили улыбку из глянцевого журнала, до того нелепой и жалкой она казалась:

– Вы все правы, но никто не прав. Он сказал другое, почти теми же словами, но совершенно другое по смыслу. Он сказал: «Я хочу быть тобой». Тобой! И в ту минуту Уго осознал суть своей тоски и желаний, смысл своей жажды и лекарство от нее. «Я тоже» прошептал он и обнял Андре. Казалось, что объятие длится века, Уго прижимался виском к виску Андре и чувствовал, как под тонкой кожей пульсирует желание, теперь понятное для обоих. И все было как возвращение домой после жаркого дня, когда хочется пить из одного источника, и быть единым целым, не различая уже где заканчиваешься ты и начинается он. Объятие становилась все крепче, заныли ребра, перехватило дыхание и так хотелось распасться в воздухе, чтобы перемешаться всеми атомами своего тела и родиться новым существом, единственным в этой комнате. А еще лучше сразу оказаться где-то далеко-далеко, где нет никаких бледных венер на захватанных стенах, никаких посторонних людей, и никакого угрюмого города. И Уго ощутил распад своего тела, начавшийся почему-то с шеи. Это было и больно, и сладко, и хотелось, чтобы мгновение не заканчивалось никогда. Если бы рядом произошел взрыв, скажем теракт или ядерная война, то его желание бы исполнилось. Но ничего такого не случилось. Только очень кружилась голова. Андре отшатнулся и Уго увидел, что все левое плечо залито кровью, осторожно потрогал его, и тут же вся ладонь окрасилась красным. «Я умираю», – подумал он, глядя на перепачканное кровью лицо Андре, на его зубы, ставшие совсем розовыми как закат, сопровождающий заход солнца. «Хоть часть меня останется в нем», – пробормотал Уго и закрыл глаза.

– Он умер? – осторожно спросила Молли. – Если он умер, то мне такой конец рассказа не нравится.

– Нет, он не умер. Раны промыли, зашили, забинтовали. Он выжил, хотя и немного изменился. Вот где-то здесь, мы в нашей модели и обнаруживаем смысл любого произведения искусства. И это не тот смысл, который пытаются ему придать насильственными методами те, кто пришел в искусство со стороны, не чувствуя в себе такой потребности и необходимости. Тот смысл поверхностный, правильный, отвечающий морали или другим каким-то устоявшимся традициям. Тот смысл – общепринятый, смысл понятный толпе, усвоенный ею и всегда примитивный. Герой меняется не сразу, не вдруг по мановению волшебной палочки, нет. Процесс изменения заложен в самом авторе и литературный герой всегда лишь отражение его авторской личности. Уго изменился снова, потому что нашел ответы на свои вопросы, но это означает, что и писатель, его создавший, создавший, а не придумавший, изменился точно также и сам. Успокоился ли? Как вы думаете? Обрел ли душевный покой?

Ференц пожал плечами:

– В такой ситуации только полный идиот бы не поумнел. Надо думать, что он забыл про все эти глупости и начал жить нормальной жизнью. Хотя я бы на его месте – повесился.

– Почему?

– Потому что он жалкий и глупый человек, и не хозяин своей жизни, как говорит доктор Корел.

– Оставим доктора Корел, – поморщился Истерна, – отойдите на секунду от ее установок, какими бы полезными лично для вас они ни были. Вы-то, что вы можете сказать сам?

– Я бы повесился. – Он сделал паузу, обдумывая, для пущей убедительности, и добавил, – Существуют вещи, которых нужно стыдиться, они как вечное клеймо, так и будут сверкать на твоем лбу, пока не умрешь.

– Но все же закончилось благополучно, – перебила его Молли. – Можно сказать, что все счастливо разрешилось. И они расстались без особых мук, и все живы.

– Да-да, – добавил Даниэль, – все закончилось.

– Случалось ли с вами такое, что иногда вам хотелось чего-то, но вы не могли понять, чего именно? «Чего же мне хочется?» – спрашивали вы себя. А потом, осознав, что желаете конфету, а не яблоко, брали эту самую конфету? А если представить, что вы поняли, что хотите конфету, но не стали ее брать. Вы осознали свое желание, но не удовлетворили его – вот, что это означает. Но желание никуда не делось. Уго понял, чего он хочет, определился. Поэтому ничто не закончилось.

Истерна умолк и застыл в своем углу – настороженный печальный Пьеро, слишком слабый для творческих встреч и шумных компаний. Казалось, что он не слышит ни возмущенного голоса Ференца, ни настойчивых возражений Молли. Не слышит даже тихих всхлипываний Греты. И только Линда, своим низким громким голосом сумела вывести его из оцепенения.

– Все это – чушь! – безапелляционно сообщила она. – Есть любовь, и она всегда созидательна, а вот такие отношения не имеют смысла. Они не имеют никакого смысла! Потому что разрушительны! И я знаю, что для второго сумасшедшего все это точно закончилось. Для того второго, который покусал Уго. Ну скажите на милость, что нормальный человек может разорвать зубами шею другого, исключительно из страсти?

– Любовь созидательна, – пробормотал Истерна. – Скажите-ка мне, вот вы… не знаю, как вас зовут. Вы-вы…, – он ткнул пальцем в сторону Молли. – Ваши браслеты на запястьях прикрывают следы созидательной любви? А вы, – он обернулся к Грете, – не подскажете с помощью какой отравы созидательная любовь навсегда увела румянец с ваших щек? А вы, Ференц, прячете в карманах свои обожженные руки, не та ли созидательная любовь облила их бензином и подожгла? А теперь вы говорите еще и о повешенье от стыда, от вины? Что только смерть разрубает подобные узлы, и что это правильно? Мне не хочется бередить ваши раны, но как иначе показать вам другую сторону самого разрушительного чувства, которое вы продолжаете лелеять в своих душах? Вы, -обратился он к Линде, – сказали, что все кончено хотя бы для одного? Какое простое решение вопроса – нужно только одному из участников описанных событий повеситься, как предложил Ференц, и проблема будет устранена. Да еще и обязательно после этого объявить его сумасшедшим, как предложили вы, чтобы уж точно все вокруг успокоились и забыли о таком вопиющем скандале. Да, это выход, но ведь тогда никто не узнает, что могло бы еще произойти.

Он поднялся со своего стула и подошел ближе, заметно хромая. Остановился в пятне света, падавшего из окна. Его светло карие глаза смотрели на всех и, казалось, никого не различали, но видели что-то иное, находящееся за пределами этой темной, пропахшей плесенью комнаты.

– Не кончено, потому что просто не дошло до своего финала. Еще не дошло. Нет, – он покачал головой. – Разрушительная страсть в отличии от созидательной любви не позволяет умереть, пока не будет отыгран последний эпизод.