Из глубины

– Ненавижу слово «привязанность», – раздался высокий голос. Это Грета, до сих пор молчавшая, вступила в разговор. Она обладала удивительной внешностью, настолько нервной и утонченной, что казалась сосудом из такого тонкого стекла, до которого и дотронуться страшно. – Есть же другое слово – любовь! Быть жертвой любви – это так романтично…

– Что доводит до романтичного желания выпустить себе кишки на свет божий, – подхватил Даниэль. – Ваша любовь пахнет тленом, Грета. Она несвежая. Госпожа Истерна, а вы любили? Или, может быть, любите сейчас? Если ваше сердце свободно, то я… в знак избавления от стресса… от бывшей привязанности…

Истерна вытянул руку, словно пытаясь оттолкнуть ненужное предложение, а заодно и спрятать свое лицо. Бледная ладонь очертила полукруг в воздухе. Этот невольный жест испуга в атмосфере насильственного позитива, установленной в группе, показался излишне театральным, но и помог соскочить со скользкой темы. Модель поведения, созданная доктором Корел, не работала в такой ситуации, потому что не являлась единственно правильной, как и все остальные психологические установки, и никак не могла подходить ко всем сторонам жизни.

Все умолкли, и тогда Истерна, наконец, заговорил:

– Пространство, – сказал он. – Это то, что отделяет людей от близости. Броня и защита. Только на расстоянии есть возможность разглядеть другого, не позволив ему оказывать воздействие на тебя. Только что, Даниэль, вы попытались нарушить мое пространство. Советую усвоить, что существует некий предел общения, переходить за который не рекомендуется, если вы недостаточно близко знакомы со своим собеседником. И поскольку я не собираюсь знакомиться с вами ближе, то придержите, пожалуйста, коней, Даниэль. Это просьба. Ну, раз вы все жертвы своих привязанностей, то, я думаю, что совершенно естественно начать с разговора о любви. Скажем, о любви и творчестве, раз уж это творческая встреча.

– Но, – не выдержала Молли, – у вас же нет ни одного любовного романа. Вы не пишете о любви, я искала и не нашла.

– А как можно писать о том, чего не имеешь, да и не желаешь иметь, потому что все выводы, для меня лично, об этом явлении уже давно сделаны?

– Так вы разочарованная, – протянул Ференц. – Ну-ну… продолжайте госпожа Истерна.

– И да, и нет, – ответил Истерна. – Но я считаю любовь весьма неглубоким чувством. Привязанность более верное слово, оно хотя бы отражает смысл этого порыва. Существует отдельно один человек и отдельно другой. Какие чувства могут возникнуть между этими людьми?

– Симпатия, – подсказала Молли, – желание, любовь. И все остальное, что бывает между мужчиной и женщиной.

– Прекрасно, – согласился Истерна. – А если каждое из этих чувств возникает только у одного? Можно ли в таком случае говорить о чем-то общем?

– Дети – общее, – глубокомысленно сообщила Линда. – И неважно, любит ли один или обоюдно. В детях они соединяются оба.

Андре, молчаливая Андре, всем своим видом говорящая, что человек рождается лишь для того, чтобы страдать, вдруг простонала:

– Дети? У меня их двое, но я отправила их к своей матери, потому что они разрывают мне сердце с тех пор, как… как… Нет, дети не при чем. Они, конечно, плоды доказательства любви, но не замена ей.

– Дети – доказательство физической близости, – осторожно поправил ее Истерна. – Но с тех пор, как человек обрел разум, разрыв между инстинктами, законами природы и мыслечувствами становится все ощутимее. Ни одному животному не придет мысль наглотаться снотворного лишь потому, что какая-то особь его не любит. Да слова оно такого не знает, понятия об этом не имеет. Физическая близость дает детей, но иная форма близости – взывает к творческому потенциалу и создает другие плоды. Конечно же, доктор Корел не раз советовала вам обнаружить в себе таланты и начать писать картины, сочинять стихи, плести макраме, делать бумажные цветы, словом перенаправить свои навязчивые мысли в другое русло.

– Ну, было, – согласился Даниэль. – Я, например, начал ловить тараканов и делать из их крыльев панно. Помогает. И стены есть чем украсить, и тараканов в доме поменьше.

– А я занялась хиромантией, – тут же встряла Молли, – хотите я вам погадаю.

– Нет, спасибо, – сухо ответил Истерна. – Только этого мне и не хватало. Ну вот, значит вы понимаете, что, отвлекая себя творчеством, легче переносите свои внутренние проблемы. Это очень простой прием, и зависит лишь от ваших склонностей и желаний. И самое главное, что, когда основная цель такой терапии будет достигнута, вы сможете легко бросить это занятие и делать что-то другое. Главное ведь, оторвать свои мысли от объекта любви, который вами, собственно, не является и никогда не являлся. Это совершенно отдельный от вас объект. И сколько бы вы себя не уговаривали, что он предназначен судьбой… есть еще такой отвратительный фразеологизм «вторая половинка»… я воспринимаю это выражение как символ неполноценности обеих сторон.

– Я не совсем понимаю, к чему вы клоните, госпожа Истерна.

– К абсолюту, Ференц, – к абсолюту. Который по сути своей не является, чем-то, собранным из двух половин. Он средоточие двух целых объектов, объектов самодостаточных, со всеми своими инями, янами и другими энергиями, которые имеют возможность совершенно свободно циркулировать и взаимодействовать друг с другом.

Ференц усмехнулся, его усы приподнялись, обнажив неровные зубы:

– Что же это такое по-вашему? Андрогин? Урод?

– Абсолют, – ответил Истерна, очертив ладонями сферу. – И андрогин, если так понятнее. Притяжение двух подобных объектов в единственном желании стать целым по-настоящему, без поэзии и каких-то там нежных слов – оно существует. Но, как понимаете, слово «любовь» не имеет к этому никакого отношения.

Знаете что? Давайте смоделируем ситуацию. Как, если бы я продумывал сюжет какого-то произведения, рассказа. Я работаю так – сначала хожу и думаю, потом создаю в голове набросок, схему. Дальше, почти без моего участия, но при участии каких-то иных механизмов мозга, она приобретает объем, краски, становится все тяжелее, болезненнее, как опухоль. Но об этих физиологических сторонах моего творчества вам знать совершенно не нужно. Вы получаете готовый текст, собственноручно мною записанный после всех страданий и мук. Только в отличие от родовой боли, эта боль никогда не исчезает полностью, она гнездится во мне и только и ждет нового случая, чтобы начать разрастаться вновь. Я спокойно говорю о ней, потому что всегда помню о ее неизбежности. Я сжился с ней, с этой болью и даже нахожу в ней какой-то отдельный смысл и удовольствие.

Значит, делаем набросок. О ком я хочу рассказать? О человеке, которого звали… звали его…, ну, пусть будет Уго.

– Почему Уго?

– Потому что он так захотел. Я всегда жду, когда герой сам себя назовет. Ну вот этот человек, этот образ выбрал такое имя. О прошлой его жизни до момента, с которого я сейчас начну рассказывать – он жил как все. Учился, работал, женился и даже обзавелся ребенком. Я говорю об этом лишь для того, чтобы вы не подумали, что герой появился из какой-то пустоты, как сейчас случается в большинстве современных литературных опытов. Имел он и индивидуальные черты, как все. Но самой главной его чертой было постоянное стремление все анализировать. Абсолютно любая вещь, попавшаяся на глаза, вызывала множество мыслей, в которых присутствовали и математическое формулы, и философские изречения, и туманные догадки об истинной сущности предмета. Это забавное качество было всего лишь невинной особенностью характера, но как же оно мешало в повседневной жизни. Особенно, когда Уго начинал озвучивать работу своего ума. В эти моменты он очень любил ухватить слушателя за рукав и, притягивая его к себе, отстукивать пальцем на чужом плече, каждую новорожденную мысль, а если мысль оказывалась еще и чрезвычайно полезной, то звонко хлопал несчастного всей ладонью. Понятно, что его жена вечно ходила в синяках. Она, бедняжка, даже бросить его не могла, уж слишком сильно любила. За что? За карие глаза, за тонкие брови, за высокий лоб, за неутомимый секс. А больше, по сути, любить его было не за что.