Бездомный

Этот Бабушкин дом Максим знал – он стоял на углу улиц Девон и Бродвей в пятнадцати минутах ходьбы от его дома – название дому было дано русскими пенсионерами, в большинстве проживающими в нем. Напротив дома была закусочная “Checkers”, парковка возле которой обычно пустовала – удобное место для стоянки на десять минут.

Подходя к Бабушкиному дому, Максим еще издали обратил внимание на черный “Кадиллак”. Окно в машине было опущено, и, присмотревшись, он увидел в нем Дину. В изумлении он подошел к ней, разглядывая ее транспортное средство, никак не вяжущееся со статусом “узников совести” с иммигрантским пособием и продуктовым пайком. Дина выпрыгнула из машины.

– Видишь, Максимушка, не забыла тебя!

– Сколько лет, сколько зим, – в недоумении развел он руками от перемены, произошедшей за столь короткий срок.

Лицо Дины стало каким-то резким, отточенным во взгляде, казалось, что ее вечная смешливость и игра страстей ушла с него и запряталась за какую-то подспудную печаль, о которой, тем не менее, нужно было забыть как можно скорее.

– Ну, сколько лет… столько же и зим, – ответила она, обнимая его и прижимаясь к нему так, будто и не было этих двух месяцев разлуки.

Максим решил ничего не расспрашивать, и плыть по течению, когда тайное само станет явным.

– А теперь едем в Эванстон, в родные пенаты. “Кодю” ты поведешь, – подтолкнула его Дина.

Удивление Максима все больше росло, но он решил сохранять невозмутимость.

– Родные пенаты… “Кодя”… Эванстон. Таинственно исчезаешь, таинственно появляешься. Кадиллаки-реки-раки…

Дина сосредоточилась на чем-то тяжелом для себя.

– Поезжай к эванстонскому пляжу, по Шеридан, а там два квартала.

Через пять минут они выехали к озеру с грядой каменных валунов, огораживающих узкую полоску песчаного берега, и свернули к одному из трехэтажных домов, утопающих в зелени старых вязов. Максим, конечно же, сразу узнал этот дом с номером на стене, видимый за сто ярдов. Архитектурой он напоминал стиль Франка Ллойда Райта – широкое патио, галерея, крыша, далеко выдающаяся за вертикали стен. Автоматические ворота открылись, и он въехал по дорожке из мелкого гравия в тенистый двор. “Что ж, теперь, вероятно, мне предстоит встреча с. инкогнито”, – подумал Максим и вошел за Диной внутрь.

Гостиная с могучими кожаными креслами и широким паласом с толстым ворсом была небольшой, но ее интерьер казалось, вводил тебя в какое-то средневековье – черненые деревянные панно, массивные книжные полки с книгами, от пола до потолка закрывающие одну из стен, витая деревянная лестница с широкими перилами наверх, в спальни.

Дина прыгнула в кресло и уселась в нем, как дюймовочка в огромной кожаной лилии.

– Садись рядом!

– “И паж к ботинкам дамы, как фокстерьер прилег…”, – хмыкнул Максим и сел на палас. – И все-таки, что все это значит?

Дина была возбуждена.

– А то, недогадливый мой поэт, а то все это значит, что моя американская мечта, наконец, обрела желанную эванстонскую плоть. Помнишь о том старичке, который мне письма писал, но все не раскрывался? Так вот, он, в конце концов, раскрылся. Оказалось, что Сэмом его звали.

– Дядя Сэм? Старичок? Шалишь! – в изумлении воскликнул Максим.

Он вскочил, как будто его подбросило вверх помимо его воли.

– А вот и не шалю, отшалила уже! – вспыхнула Дина, – И теперь… “не жалею, не зову, и не плачу”.

Максим, однако, быстро нашелся.

– О чем же, если не секрет?

– О чем? О чем? Известно о чем. О черных розах его последней весны!

– Что? Розы? А разве розы, они того… существовали? – совсем опешил он.

Дина недоуменно посмотрела на него.

– А что же, ты, поэт, о розах забыл? “Как хороши, как свежи будут розы…” А куда же им деться, розам-то? Вон, в саду, обратил внимание, сколько роз? Правда, когда я, как тот Магомет, который идет к горе, у дома Сэма появилась, то он поначалу на меня смотрел, как на чудо какое-то заморское. Но плакала-то я взаправду, изображая обманутую невесту, и деваться ему было некуда, так что он меня в дом впустил и долго успокаивал, свои же письма, мной на компьютере предварительно распечатанные, читая. А потом как понес какую-то чепуху, что фасад его дома вовсе не из красного кирпича, а из бордового, и розы у него в саду не черные, а фиолетовые, и что в таком безобразном стиле, которому учат английскому по грамматикам для зарубежья, он вообще никогда не писал. Но я- то смекнула, что цену он себе набивает. Ну, и дальше, сам понимаешь, слово за слово, и что мне потом оставалось делать, как не поклясться ему в вечной любви до гроба? С розгами, то есть розами, в придачу. Он, конечно, растерялся по полной, даже коленками затрясся. Все-таки не двадцать лет мужичку, чтобы от женщины в сексуальном соку бегать. Ну и показала я ему потом на этом самом кресле на что способны настоящие звезды Востока.

Максим раскрыл рот шире некуда и так и опустился возле Дины на палас. Она хотела еще что-то добавить, но встала, обняла и притянула его к себе. Наконец, он собрался с мыслями, думая о том, как в этой жуткой фантасмагории зацепить одно происшествие за другое. Наконец он собрался.

– Но ведь ты вроде говорила… что как только старичка найдешь… меня. как бы. того. побоку. Что нельзя непорядочно продаваться. А кстати, где твой супруг?

Дина подошла к зеркалу и закрыла лицо руками.

– Нет его больше. Умер он… во исполнение своей последней любви, – сказала она с неподдельными слезами на глазах…

Ночью, в постели, Максим долго слушал ее рассказ о коротком романе с сумасшедшим миллионером, держателем фиолетовых роз в эванстонском саду за каменным забором, и, наконец, вставил слово:

– А знаешь… Сэм-то тебя не обманул.

– Ой, а в чем он должен был меня обмануть-то, Максимушка? – лукаво уставилась на него Дина.

– В том, что письма писал не он.

Дина опешила.

– А кто же тогда? Уж не ты ли их за него писал, за романтика моего старчески ненаглядного? Нет, дружок. Он это был, он. И в последние минуты, когда сердечный приступ с ним случился, я от него ни на шаг не отходила. Нотариуса вызывали, и священника вызывали. Так он тому священнику перед смертью как на духу исповедался, что так у нас все и было – и письма, и розы, и любовь. Так что и делу конец, а кто слушал… голубец.

– Неужели голубец? – воскликнул Максим. – В оригинале-то по-другому было!

Дина страстно обняла его.

– Да не все ли равно, как там, в оригинале было? Главное ведь, что теперь будет у нас.

… Утром Максим пообещал Дине вернуться к обеду. Подъехав к своему дому на Шеридан, он припарковал машину на неожиданно освободившемся пятачке у тротуара, но не стал подниматься в свою студию, а пошел к озеру.

Солнце всходило над водой кипящей белой кляксой. Одинокая чайка то почти вертикально взмывала вверх, то, замерев, долго парила над водой в солнечных блестках. Максим посмотрел вниз, в солнечную воду, и увидел там свое отражение, трепещущее под легким ветром. Он начал вспоминать стихи, написанные им давно, но вспоминал их с трудом, как надежно потерянное прошлое:

Поднявшись в студию, он сел за компьютер и удалил письма, которые писал Дине, выдавая себя за старичка-инкогнито из Эванстона.

Звонок в Компьюсофт – ближайший поезд увозил его в Сиэтл.

2002, 2007. Бостон – Москва

1. “Being forty means being twice as sexy as you were when you were twenty” – Быть сорокалетним означает быть вдвое сексуальней, чем когда тебе было двадцать.

2. “First Chicago Bank. Y2K. We can do it” – Первый Чикагский Банк. 2000 год. Мы можем это сделать.

3. Буффало Гров (Buffalo Grove) – северо-западный пригород Чикаго.