Бездомный

4. Лейк Шор Драйв (Lake shore drive) – “Проезд по берегу озера” – шоссе, идущее на север от центра Чикаго.

5. Эванстон (Evanston) – ближайший северный пригород Чикаго.

6. Оук Парк (Oak Park) – западный пригород Чикаго. Место рождения Э. Хемингуэя.

7. chemistry – доел. “химия”.

8. “Your eyes are like black roses in my last spring” – Твои глаза подобны черным розам в мою последнюю весну.

9. “I will treat you like the Queen in my royal garden” – Я буду обходиться с тобой как с королевой в моем королевском саду”.

10. “I will be the loyal dog at your toes” – доел. “Я буду преданной собакой у пальцев твоих ног”.

11. “L'Etranger” (Посторонний) – новелла А. Камю.

12. “Les Miserables” (Отверженные) – роман В. Гюго.

Превратности судьбы и последний день Вектора К

Рассказ

Вектор открыл глаза и взглянул на маленький будильник, стоявший рядом с кроватью на раскладном деревянном стульчике. Красная секундная стрелка плавно скользила по циферблату, обгоняя зеленые – цифровую и минутную.

“Этот будильник на распродаже. Два доллара девяносто девять центов, а с налогом три доллара девятнадцать центов. Звоночек мелодичный, щебечет как малиновка. Прекрасная вещь, хоть и сделана в Китае”, – вспомнил он слова Латиши, продавщицы- негритянки в магазине “Товары за доллар”, когда она вставляла в будильник пальчиковую батарейку.

“Неплохой способ знакомства, купить в магазине что-нибудь дешевое, а потом пригласить продавщицу в дорогой ресторан, не так ли? А как у вас в России вообще знакомятся?” – вспомнил он потом ее слова в ресторане “Мейдер”, куда он пригласил ее вечером.

– В России знакомятся по-разному, – ответил Вектор.

– Я знаю, что такое вектор, – смеясь, заметила Латиша, – Вектор – это из математики. В конце концов, я учусь в Школе Инженеров. А еще Вектор – это такая стрелочка, символ самца, то есть, представителя мужского пола. Кружочек и стрелочка сбоку. Да ты и сам это знаешь.

– Ты совершенно права, – подтвердил Вектор.

В его советском загранпаспорте, с которым он въехал в Америку десять лет назад, в графе “имя” стояло “Vyktor”, но по ошибке клерка иммиграционного департамента, заносившего данные Вектора из анкеты в компьютер, когда Вектор подавал заявление на статус постоянного проживания, вместо буквы “у” в имени появилась буква “е”. Потом клерк постарался и над фамилией, – в загранпаспорте было написано “Kyish”, но в компьютере появился “Kysh”, что произнести по-русски можно было не иначе, как “Кыш”. С тех пор Вектор намеренно произносил свое имя так, как оно было написано во всех его последующих американских документах.

После аперитива Вектор заказал две порции гигантских креветок и два бокала шираза. Латиша вонзила белоснежные зубы в белую мясистую плоть креветки и заметила, что с русскими еще не знакомилась, а жаль – такой обед у нее второй раз в жизни, и что ее последний бой-френд был ужасный скупердяй, хоть у него папочка и адвокат в Нью-Йорке.

После обеда они шли по мокрым улицам Милуок с прилипшими к асфальту красными и желтыми листьями. Был конец ноября.

– Если хочешь со мной встречаться, то я не против, – сказала Латиша и побежала к своему общежитию, которое было в двух минутах ходьбы от дома Вектора.

“Да, она так и сказала тогда: “I don't mind”, – вспомнил Вектор, встал с кровати и подошел к окну.

Город за окном лежал в морозной дымке, квадратными зубами зданий врезаясь в молочное небо. Под окном – заснеженное бейсбольное поле, тропинка вокруг него, тощий дог на длинном поводке, тучный хозяин, бодро шагающий за догом. Вектор переводил глаза то на город, то на небо. В последнее время он часто вспоминал свою жизнь…

Детство Виктора прошло в Серпухове, где он жил с матерью, которая умерла, когда ему было семь лет, и бабкой, возраст которой, казалось, навечно застыл на цифре “восемьдесят”. Семья занимала двухкомнатную квартиру на первом этаже двухэтажного дома – первый этаж кирпичный, второй деревянный. Окна квартиры едва поднимались над землей.

О своем отце Виктор ничего не знал, единственное, что говорила ему бабка – “отец твой был перекати-поле растратчик мужских антимоний”, и на вопрос Виктора “а что такое, бабушка, мужские антимонии?”, отвечала: “сам узнаешь, когда подрастешь”. Из воспоминаний о матери у него сохранилось ее широкое лицо, толстая коса на плече и похороны, когда он шел за бабкой по кладбищу сквозь голые деревья с застывшими черными птицами на ветках.

В тот год Виктор пошел в школу, и в квартире навечно поселились две сестры бабки из Краснодара, такого же твердого и нерушимого, как их третья сестра, возраста.

После школы Виктор поступил в московский ВУЗ, на дорогу до которого из Серпухова у него уходило полтора часа, а после окончания института по специальности “Автоматизированные системы делопроизводства” его взяли на работу в московскую контору, которая занималась обработкой данных для засекреченного оборонного предприятия в Сибири. Виктор снял комнату в Москве – восемь квадратных метров и три троллейбусных остановки от станции метро “Измайловская”. За комнату хозяйка квартиры брала двадцать пять рублей и угощала квартиранта по субботам настоящим заваренным по-турецки кофе. В комнате стояло раскладное кресло, крохотный письменный стол и узкий гардероб на два пиджака и одно пальто.

Каждый день, к девяти утра Виктор ездил в свою “засекреченную” контору у Яузских ворот, и мир казался ему таким же прочным и незыблемым, как его комната на “Измайловской”, субботняя чашечка кофе и не прекращающаяся вот уже три года связь с Анастасией – мастером спорта по дзюдо, замужней женщиной с двумя детьми.

Но наступили годы перестройки, и первое, что Виктор почувствовал, – это какую-то растущую зыбкость во всем, что до сих пор так прочно составляло его существование. Из конторы, где он работал, уволили половину сотрудников, потом половину от оставшейся половины, а потом закрылось и само оборонное предприятие, на которое она работала. Оставшихся пятерых сотрудников, трое из которых, включая Виктора, были молодыми специалистами, однако, не увольняли, хотя постоянно напоминали им о том, что приказ об их увольнении давно подписан самим Министром обороны СССР.

Хозяйка комнаты подняла плату до ста рублей в месяц, субботняя чашечка кофе превратилась в граненый стакан какао, а Анастасия после их еженедельной близости по воскресеньям больше не рассказывала ему о продолжающемся уже три года разводе со своим мужем-алкоголиком, а сообщала о новостях в кооперативе, в котором она теперь работала и получала сумасшедший оклад, равный двадцати месячным окладам Виктора в его госконторе.

Между тем, продукты из магазинов продолжали исчезать, прилавки пустели, а очереди все крепче сплачивались вокруг того, что все еще можно было купить по государственным ценам. При этом на фоне растущей неуверенности людей в завтрашнем дне, кооперативы всех мастей, направлений и названий, казалось, поглощали, вбирали в себя, обволакивали своей невидимой, но прочной сетью привычный и знакомый Виктору мир социализма с гарантированной работой и зарплатой, неуклонным повышением трудовой дисциплины и проездом в общественном транспорте за пять копеек.

Но вот однажды, под Новый год, когда Виктор сидел в кресле, читая напечатанного в России Набокова, в квартире раздался звонок. Хозяйки квартиры не было дома. Открыв дверь, он увидел перед собой невероятно высокую иностранку. О том, что это была иностранка, он понял по ее яркой одежде и неестественно белым зубам.

Магда оказалась американкой и на ломаном, но понятном Виктору русском языке сказала, что находится в России с религиозной миссией мормонов и вовлекает в свою “единственно правильную религию” новых верующих. Почему Магда пришла именно к нему и как она вообще узнала о его, Виктора, существовании, было загадкой, тем более что он никогда не ходил в церковь и был далек от религии. Поговорив с ним на кухне, она положила перед ним маленькую брошюру с изображением человека, держащего в руках книгу с расходящимися от нее золотыми лучами, и сказала, что с этого человека, по имени Джозеф Смит, началась их вера, и Виктор непременно должен посетить их миссию в Москве, после чего они, возможно, организуют ему поездку в Америку по церковной визе. В ту ночь Виктор спал тяжело и мятежно, а когда просыпался, из головы у него не выходила одна фраза из Библии, которую он прочитал еще в советское время: “Вначале было слово”.