Ранние сумерки

А потом было утро, солнце, бьющее наискось в окно и громкий стук в дверь. А они оба дремали в креслах, даже лампу не накрыли.

Мать вскочила и сердито распахнула дверь.

— Турко?

— Я много наговорил вчера, — Келегорм вошёл, словно к себе домой. В одной комнате с ним, высоким, сделалось тесно. — Но помни главное — я хочу помочь. И хочу видеть тебя на охоте. Как прежде.

— Хм, — она вскинула голову, затем смягчилась. — Кто позаботится о Ломионе? Покажи мне его — и мы поедем.

— В моем доме ему ничего не грозит.

— Покажи мне, — повторила мать. — Не думаю, что Тьелпе готов отдать Ломиону весь день. Хотя было бы чудесно.

Келегорм задумался на мгновение.

— Мой оруженосец за ним присмотрит. Ньялмэ!

Снова вбежал, непривычно стуча сапогами, невысокий юноша. Улыбнулся.

— Наш гость — твоя забота на сегодня, — сказал Келегорм, и радость Ньялмэ потускнела.

— Да, кано, — послушно сказал он.

Мать взъерошила Ломиону волосы.

— Что ж, я соберусь быстро.

...Тьелпе в мастерской, увы, не оказалось, и Ньялмэ откровенно заскучал. Нет, он ничего не говорил, но Ломион видел, как он досадует. Вот только, когда Ломион попробовал отстать и потеряться, Ньялмэ догнал и нашел его в три прыжка.

— Может, я плохая нянька, — сказал он обиженно, — но сказал бы словами, что хочешь. И что не хочешь.

— Я привык учиться.

— Без отдыха?

Ломион пожал плечами.

— Пойдем, наши кузницы покажу, — в голосе Ньялмэ послышалась гордость. Ломион кивнул и покосился посмотрел на руки своего проводника. Насколько смог рассмотреть, мозолей от молота на ладонях не было. Вместо них были потертости на указательном и большом пальцах, словно от небольшого инструмента.

— Ты не кузнец, — сказал Ломион осторожно.

— Нет, я по коже работаю. Пойдем же!

Кузнечные мастерские Ломиона поразили. Здесь работало слишком много эльдар! Никакого таинства, никакой закрытости. Кузнецы работали открыто, наковальни хоть и отстояли друг от друга на заметное расстояние, но можно было подойти и смотреть на чужую работу и даже обсуждать ее, что они и делали! Отдельная мастерская была лишь у самого лорда Куруфина. И то, когда Ломион из чистого упрямства спросил, можно ли ее посмотреть, Ньялмэ без удивления ответил:

— Можно, только очень тихо, чтобы не мешать.

Дверей в мастерской Куруфина не было. И даже один лорд Куруфин не был: там толпились несколько юных эльфов и двое взрослых мастеров, наблюдавших за работой. Неужели это все ученики, думал с изумлением Ломион. Зачем, ведь у Куруфина уже есть сын?..

А потом лорд Куруфин его заметил, покосился на вход, и даже ничего не сказал! Только продолжал что-то объяснять про соединения металлов и добавки. Но тут Ломион уже устал удивляться. И от чужих вокруг тоже устал. В голове зашумело. Он отступил от входа.

— А мы можем увидеть крепость сверху? — спросил он, думая лишь о том, как бы уйти туда, где никого нет.

— Конечно! — воскликнул Ньялмэ, и Ломион очень ясно понял в это мгновение, что этот нолдо только обрадовался поводу не торчать в кузне, что металл ему не интересен, и что оруженосец уже мысленно вздыхал, сколько времени тут тратить, на жаре и в шуме.

Они выскользнули наружу, и Ньялмэ повел его в дальний угол внутреннего двора, к небольшой двери в дальнем углу, между конюшней и главным зданием. А внутри — сперва одна лестница, затем вторая, пошире... Они взбирались долго, витая лестница становилась уже, ступеньки выше и выше — и вот они откидывают третью по счету дверь в полу, и подходят к широким окнам.

У Ломиона захватывает дух.

Это восточное окно, и его взгляд скользит от стен крепости на восток, по холмам со скалистыми вершинами, и видит далеко-далеко очертания пологой горы и крошечного замка на ее вершине. Химринг. Замок старшего из сыновей Феанора.

Потом, словно нехотя, Ломион шагает к северным окнам, из которых ровным потоком струится холодный ветер, тихо и постоянно свистя на кромках каменных проемов. И смотрит на огромный зелёный простор, по которому бегут волны от ветра, и взгляд невольно бежит все дальше и дальше — пока не натыкается на три зубца горы далеко за горизонтом, и его не пробирает этим ветром до костей.

Он смотрел завороженно, то на север, то на крепость сверху, пока Ньялмэ не потряс его за плечо, Ломион вздрогнул и вырвался.

— Не бойся, — сказал оруженосец покровительственно. — Мы держим этот перевал прочно. Они не пройдут.

...Ломион сбежал от него внизу, в этот раз удачно. Скользнул за спину, где не достаёт взгляд, повторил три движения — и встал в угол, в тень, куда Ньялмэ только что смотрел. Затаив дыхание. И, пока тот метался по лестнице, скрылся в конюшне. А переждав, пока Ньялмэ помечется по двору — обогнул жилой дворец с другой стороны и проскользнул — нет, не внутрь, хотя был и не прочь скрыться у Тьелпе в мастерской.

В псарню.

Здесь было тихо, в голове не шумело. Шумели только щенки в одной из деревянных клетей — пищали, возились, норовили выбраться. Ломион забрался на перегородку, оттуда на балку — и посмотрел вниз. Мать-гончая тревожно задрала голову, предупредительно заворчала.

Он лег на балку и подумал, что его так не будет видно от входа. И искать здесь будут не сразу.

Зато тихо.

*

Осень, соловая кобыла, согласилась нести ее на охоту, чтобы дать отдых Белой Птице, и сейчас две лошади, Арэдель и Тьелкормо, шли рядом. Как раньше.

Другого “как раньше” у них не будет.

В незримой трещине между ними по-прежнему скрипели и лопались льды, так было и в краткое время примирения после Праздника Воссоединения... А теперь в эту трещину бросили “Зачем ты взяла его с собой”, спокойное от Куруфинвэ “Верни сына Эолу”, и ещё кое-что из сказанного вчера. И слова встали там как ледяные клинья.

Это слова только. Не дела.

Но Эол тоже лишь произнес слова. И она испугалась впервые за очень много лет. И вчерашнее... Не утишило этот страх, прямо сказать.

Друзья ведь уже оставили их один раз.

А еще теперь неотступно звучала в голове другая трещина — обман. Эол, такой добрый и заботливый тогда, лгал ей с самого начала, лгал ее родне. И чем чаще она об этом думала, тем большим диссонансом звучали ее лучшие воспоминания.

Потому что стояли на лжи.

Ее тянуло к югу, порой сильно. Но... Чем дальше она уезжала тогда, тем легче в то же время делалось у нее на душе почему-то. Этот разрыв был внутри, он не отпускал, непрерывно пел диссонансом, что бы она ни делала и о чем не думала.

Лишь когда она бралась за лук и стреляла в птиц и оленей, он утихал. Но теперь птиц и оленей везут следом за ними, и заслониться снова нечем.

— И все же ты не здесь, — сказал Тьелкормо с досадой.

— Ты очень злил меня вчера, но есть слова, на которые мне нечем возразить. Они... Возвращаются.

— Я много чего наговорил, — бросил тот. — Что о твоей внезапной любви, что о лжеце Эоле. Выбирай — не хочу.

— Прониклась внезапным доверием, сказал ты. И ведь я действительно верила каждому его слову... И сейчас я не могу не думать — почему?

— И с чего так послушно приняла его немыслимые условия! — горячо воскликнул Тьелкормо, явно хотел продолжить — и оборвал себя, хоть и с трудом. Вот чудеса!

— Не думала, что скажу это... Но сейчас я тоже этого не понимаю.

— А тогда?

— А тогда — это же были просьбы любимого. Что могло быть важнее?

Тьелкормо тут же швырнул в нее шишкой, она, не задумываясь, отбила. Вот только злость в нем была нешуточная.

— Арэльдэ, которую я знал, не потерпела бы таких указов! Как не потерпела нас, ругающих твоего отца! Я даже могу понять, если бы ты не стала извещать нас... — он скривился. — Злобных сыновей Феанора! Но отца, братьев?!

— Радуйся, я признаю твою правоту сейчас. А теперь хватит, Турко. Мне снова нужно подумать.

— О чем здесь думать? Это морок, не иначе!

— За… молчи, — сказала она с усилием. — Или я снова захочу его защитить.