Исповедь куртизанки

Поскольку я не был уверен в том, что это он, то предпочел промолчать.

– Никого серьезного, госпожа. Имеются и прочие, но все они работают в других приходах.

– В таком случае давай послушаем о них.

Некоторое время у меня уходит на то, чтобы рассказать ей все, что мне удалось узнать. Она слушает внимательно и лишь изредка задает наводящие вопросы. Когда я заканчиваю, она качает головой.

– Если все они добились успеха, то их здесь больше, чем я ожидала. Даже Рим не мог похвастать таким количеством.

Я пожимаю плечами:

– Признак времени. Когда мы приехали сюда, от попрошаек тоже было не протолкнуться. Война порождает хаос.

Она проводит пальцем по лбу. Теперь шрам уже почти не виден глазу, но, пожалуй, она до сих пор чувствует его.

– Есть какие-нибудь новости, Бучино? Ты знаешь, что там происходит?

Мы с ней не предаемся воспоминаниям о прошлом. Нам кажется, что лучше смотреть вперед, нежели оглядываться назад. Так что мне приходится ненадолго задуматься, прежде чем ответить, потому что трудно решить, о чем говорить, а о чем умолчать.

– Папа бежал в Орвьето, где пытается собрать выкуп, а его кардиналы вынуждены ездить на мулах, словно первые христиане. Рим по-прежнему захвачен солдатней, а грязная вода и гниющие трупы вызвали эпидемии чумы и холеры.

– А что слышно о наших людях? Адриане, Бальдасаре?

В ответ я лишь качаю головой.

– Если бы ты знал, то сказал бы мне, да? – настаивает она и не позволяет отвести взгляд.

Я вздыхаю.

– Да, я сказал бы.

Хотя мне и в голову не приходит поделиться с нею слухами о ямах, которые, как мне рассказывали, вырыли неподалеку от города, куда спихивают по сотне трупов в день, пересыпая их известью, причем безо всяких имен и могильных камней.

– А как насчет остальных? Джанбаттиста Роза сумел выбраться?

– Не знаю. Кажется, Пармиджианино остался жив, как и Августо Вальдо, хотя его библиотека погибла. Германцы растапливали его книгами плиты.

– О боже! Асканио?

Я вновь вижу, как он скрывается в том аду, позабыв свою маленькую книжицу.

– Никаких известий.

– А его хозяин, Маркантонио?

Я вновь качаю головой.

– Значит, он мертв. Останься он в живых, он уже сумел бы добраться до Венеции. Здесь находятся лучшие в мире печатные станки. – Она ненадолго умолкает. – А кардинал? Он тоже наверняка мертв, – добавляет она после недолгой паузы, и в тоне ее голоса не слышны вопросительные интонации. Я храню молчание. – Знаешь, Бучино, иногда я вспоминаю ту ночь, когда ты вернулся со стен. Если бы мы тогда знали, чем все обернется, то могли бы уехать тотчас же.

– Нет, – негромко возражаю я. – Даже если бы мы знали обо всем, то все равно поступили бы именно так.

– Ах, Бучино, иногда ты ведешь себя в точности как моя мать. «Сожаление – роскошь, которую могут позволить себе только богатые женщины, Фьяметта. Время летит, и надо бежать с ним в ногу, а не навстречу ему. Всегда помни о том, что следующий мужчина может оказаться богаче предыдущего». – Она качает головой. – Подумать только, Бучино. Одни матери учат своих детей молитвам, которые следует возносить с четками в руках, а я к своей первой исповеди уже знала такие вещи, которые никогда бы не смогла рассказать священнику. Ха! Что ж, наверное, это к лучшему, что она не видит нас сейчас.

За нашими спинами корпуса судов со скрипом трутся о каменные пристани. Хотя солнце вовсю светит с небес, налетевший ветер несет с собой прохладу. Я слышу, как он поет у меня в ушах, и поднимаю воротник. В юности меня мучили сильные головные боли, и я боюсь, что промозглая зима заставит их вернуться. В Риме частенько можно услышать жутковатые побасенки насчет севера: например, о том, как иногда пальцы у людей замерзают по ночам так сильно, что по утрам их приходится с хрустом разжимать обратно, чтобы вернуть к жизни. Но синьорина уже почти поправилась и скоро задаст всем жару.

– Итак. – Голос ее звучит совсем по-другому, словно он тоже переменился вместе с погодой. – Вот как мне представляется положение дел. Если мы заменим холостяков клириками и добавим торговцев, чужеземных купцов и посланников, то здешний рынок ничем не уступит римскому. А если и остальные женщины окажутся такими же, как и те, которых мы видели сегодня, то в правильном наряде я смогу обставить любую из них.

При этих словах она пристально смотрит на меня, чтобы заметить даже тень сомнения в моих глазах. Капюшон ее откинут, а волосы перехвачены широкой лентой, в которую вплетены искусственные цветы, так что об их длине остается только гадать. И пусть украшения достались ей из вторых рук, лицо остается ее собственным. В Риме, ближе к концу своего правления, она даже позволяла молодым художникам измерять расстояние меж ее подбородком, носом и лбом в их вечном поиске безупречной симметрии. Но именно взгляд ее зеленых глаз, устремленный на них в упор, заставлял дрожать их пальцы, а еще рассказы о том, что обнаженная она вполне могла укрыться собственными волосами. Ее волосы. В этом и заключается мой единственный вопрос.

– Знаю, я сама об этом все время думаю. Но у Ла Драги есть один источник. Она пользует монахинь в нескольких монастырях, где торгуют локонами послушниц. А еще она знает одну женщину, которая может вплести новые волосы в старые с помощью золотых нитей, так что место соединения остается практически незаметным. Полагаю, мы должны испытать ее метод. А если я стану ждать, пока мои собственные волосы отрастут, то потом мне придется наносить на щеки не меньше белил, чем этой Сальванаголе. У нас ведь хватит на это денег, верно? Сколько у нас осталось рубинов?

Я делаю глубокий вдох.

– После того как я поменял давешний, два, включая большой. И несколько крупных жемчужин.

– За шесть месяцев мы истратили четыре рубина? Как такое возможно?

Я пожимаю плечами.

– Мы кормим целую семью с домочадцами. Ваши волосы снова отрастают, и лицо у вас очаровательное.

– Тем не менее цены Ла Драги не очень высоки, не правда ли?

– Нет, но и дешевыми ее услуги назвать нельзя. Никто не сомневается в ее умениях, но она заламывает ведьмовские цены, а это рынок, на котором спрос превышает предложение.

– Ох, Бучино… Ла Драга – не ведьма.

– Слухи говорят иное. Во всяком случае, она очень старается им соответствовать. Глаза у нее обращены внутрь, а ходит она, словно паук, у которого подрублены лапы.

– Ха! И это говорит карлик, переваливающийся с боку на бок, словно утка, и ухмыляющийся, как бесенок, вырвавшийся из ада, но ты же первым насадишь на вертел любого, кто увидит в твоем уродстве руку дьявола. Да с каких это пор ты относишься к сплетням как к установленным фактам?

Она смотрит на меня в упор.

– Знаешь, Бучино, я верю, что ты злишься на нее, потому что она проводит со мной больше времени, чем ты. Ты должен присоединиться к нам. Чувство юмора у нее не уступает твоему, и она, даже не имея глаз, видит людей насквозь.

Я опять пожимаю плечами:

– Я слишком занят для пустой женской болтовни.

Все верно. Хотя выздоровление госпожи отвечает моим интересам, постоянные разговоры о женской красоте способны довести мужчину до сумасшествия. Но дело не только в этом. Мое раздражение, как выражается Фьяметта, имеет под собой реальные основания. Несмотря на ее пальцы настоящей волшебницы, от одного вида Ла Драги у меня по спине начинают бегать мурашки. Я как-то столкнулся с ними в конце дня, когда обе смеялись над историей о чудесах и богатстве Рима, которую рассказывала синьорина. Обе не сразу заметили меня, и хотя никто не способен разглядеть алчность в глазах слепой женщины, я готов поклясться, что в тот момент ощутил в ней сильную тоску, подобную стремительной лихорадке, и подивился про себя, а мудро ли поступает моя госпожа, слепо доверяясь старинной подруге.

В свою очередь, Ла Драга относится ко мне с той же настороженностью, что и я к ней. Ни смеха ее, ни остроумия мне на себе испытать не довелось: вместо этого мы ненадолго встречаемся в конце недели, когда она приходит за своими деньгами. Она останавливается в дверях кухни, скрученная, словно веретено, в своей накидке, а глаза ее отливают молочной белизной, как если бы она заглядывала в собственный череп. Впрочем, меня это вполне устраивает, потому как я не желаю, чтобы она заглядывала в мой. Несколько недель назад она поинтересовалась, не болят ли у меня уши от холода, а если болят, она может дать мне кое-что для облегчения боли. Мне ненавистен тот факт, что ей так много известно о моем теле, как если бы она превосходила меня во всем, и это с ее-то слепотой и искривленным позвоночником! Ее глаза и запах снадобий наводят меня на мысль о том, каково это – тонуть в грязной воде. Поначалу, когда тоска по дому одолевала меня сильнее, чем я готов был признать, она олицетворяла собой все то, за что я ненавидел и презирал этот город. А сейчас, даже если я и ошибаюсь на ее счет, мне уже трудно отказаться от привычки по любому поводу обвинять ее.