Страница 22 из 23
– Да, я знаю, что она лечит не только телесные раны и, несмотря на изуродованное тело, ни к кому не испытывает жалости, и к себе – в первую очередь. И в этом вы с ней похожи. Думаю, что она бы тебе понравилась, если бы только ты отнесся к ней непредвзято. Впрочем… у нас есть дела поважнее, нежели препираться по поводу Ла Драги. Если сложить большой рубин и жемчужины вместе, у нас хватит денег, чтобы заявить о себе?
– Все будет зависеть от того, что мы намерены купить, – заявил я, с облегчением возвращаясь к делам. – Если речь идет о нарядах, то здесь с этим лучше, чем в Риме. Евреи, подвизающиеся на рынке подержанных вещей, отнюдь не дураки, и они продают моды завтрашнего дня еще до того, как успевают устареть сегодняшние. Да, – я выставил перед собой руку, в зародыше пресекая ее возражения, – я помню, что вы терпеть этого не можете, но новые наряды – роскошь, доступная лишь богатой шлюхе, так что на первое время с этим придется примириться.
– Чур, я сама выберу. Это же касается и украшений. Обмануть тебя нелегко, но венецианец способен различить фальшивые побрякушки куда лучше и быстрее чужеземца. Кроме того, мне понадобятся собственные духи. И туфельки – вот они не могут быть подержанными. – Я покорно наклоняю голову, чтобы скрыть улыбку: мне доставляют удовольствие ее азарт и осведомленность. – Как насчет мебели? Что именно мы собираемся покупать?
– Меньше, чем в Риме. Портьеры и гобелены можно взять под залог. Как и подушечки, сундуки, тарелки, столовое белье, безделушки, бокалы…
– Ох, Бучино. – Она восторженно хлопает в ладоши. – Вы с Венецией буквально созданы друг для друга. Я уже и забыла, что это город старьевщиков.
– Это все потому, что состояния здесь можно лишиться с такой же легкостью, как и сколотить его. И, – добавляю я, дабы напомнить ей, что в своем ремесле я так же хорош, как и она в своем, – в связи с этим, если мы собираемся снять дом, то влезем в долги, и у нас не будет залога, чтобы обеспечить себе кредит.
Она останавливается и ненадолго задумывается.
– А нет ли другого способа начать?
– Например?
– Мы снимаем дом, но сохраняем его за собой только до той поры, пока не заманим в силки достойную дичь.
Я пожимаю плечами:
– Господь свидетель, вы вновь превратились в очаровательную молодую женщину, но даже с новыми волосами понадобится время, чтобы сделать себе имя.
– Вовсе нет, если мы предложим что-то необычное. Что-то… потрясающее. – Она старательно катает это слово на языке. – Итак, представь себе следующее. Красивая молодая женщина приезжает в город и снимает дом в самом оживленном месте. Она нова и свежа. И сидит у открытого окна с томиком Петрарки в руках – Господи, да у нас уже есть нужная книга! – и улыбается прохожим. Слухи о ней расходятся по округе, и кто-то из молодых – или не очень – людей является, чтобы лично взглянуть на нее. Она не уходит от окна, как того требует скромность, а позволяет им любоваться собой; сделав же вид, что только что заметила их, она ведет себя застенчиво и кокетливо одновременно. Спустя некоторое время кто-нибудь из них постучит в дверь, дабы узнать, кто она такая и откуда приехала. – В ее глазах появляется озорной блеск, и она продолжает: – Тогда мы еще не были с тобой знакомы, Бучино, но однажды я уже провернула подобный трюк, причем безукоризненно. Когда мы только приехали в Рим, мама на неделю сняла дом у моста Систо. Но до этого она долгими неделями заставляла меня практиковать каждый жест и улыбку. Мы получили двенадцать предложений в первые два дня – двенадцать! – причем большинство было сделано людьми весьма состоятельными. Двумя неделями позже мы обосновались в небольшом домике на виа Магдалена. Знаю, знаю, это весьма рискованно. Но меня здесь никто не знает – об этом позаботилась мама, – и я еще не настолько стара, чтобы не сойти за молоденькую. Они даже будут уверены, что я впервые занялась этим ремеслом.
– До тех пор, пока не затащат вас в постель.
– А вот здесь на сцену выйдет Ла Драга. На такой случай у нее имеется один фокус. – Синьорина смеется, так что мне остается только гадать, шутка это или нет. – Для тех женщин, кто хочет обмануть своих мужей в первую брачную ночь. Изготавливается пробка из камедного клея с квасцами, живицей и свиной кровью. Только представь себе! Моментальная девственность. Я же говорила – она тебе понравится. Какая жалость, что ты ростом не вышел и щетинистый, как еж. Мы могли бы переодеть тебя моей матерью. – Теперь мы смеемся уже оба. – Правда, им все равно придется миновать Мерагозу, и половина разбежится еще до того, как доберется до лестницы… Ах, Бучино, видел бы ты себя сейчас. Я ведь подшутила над тобой, а ты и поверил. Хотя я не говорю, что не смогла бы проделать нечто подобное… Давненько я тебя так удачно не разыгрывала.
Было время в Риме – когда деньги текли рекой, а наш дом считался лучшим местом, чтобы весело провести вечер, даже если вам и не удавалось затащить хозяйку в постель, – когда мы смеялись до слез. Несмотря на всю свою коррупцию и лицемерие, город как магнитом притягивал умных и амбициозных мужчин: писателей, словесная вязь которых с легкостью позволяла им забраться под женскую юбку, сатиры которых оказывались столь же смертельными для репутации врага, как и град стрел, и художников, умевших превратить голые потолки в видения райских кущ, когда среди облаков появлялся лик Мадонны, столь же очаровательный, как и у любой шлюхи. Больше нигде я не испытывал такого удовольствия, как в их обществе, и пусть мы остались живы, когда многие из них умерли, я по-прежнему смертельно скучаю по тем временам.
– О чем ты думаешь?
– Ни о чем… о прошлом.
– Тебе по-прежнему не нравится здесь, верно?
Я отрицательно качаю головой, но при этом старательно избегаю смотреть ей в глаза.
– Теперь даже запах не так уж плох.
– Да.
– Учитывая же, что сюда пришли корабли, а ко мне вернулся прежний вид, у нас с тобой все получится.
– Да.
– Кое-кто полагает, что Венеция – самый замечательный город на земле.
– Знаю, – говорю я. – Я встречал таких.
– Нет, не встречал. Ты лишь видел тех, кто похваляется этим, потому что город сделал их богатыми. Но на самом деле они не понимают его красоты. – Она задумчиво глядит на море, и глаза ее загадочно блестят в солнечном свете. – Ты и сам знаешь, в чем твоя беда, Бучино. Ты все время смотришь себе под ноги.
– Это оттого, что я карлик, – огрызаюсь я с раздражением, удивляющим меня самого. – Зато при этом мне удается не промочить ноги.
– Ага. Опять вода.
Я передергиваю плечами.
– Вам не нравятся мужчины с большими животами, я не люблю воду.
– Да, но когда они приходят с кошелями столь же пухлыми, как их животы, я справляюсь с собой достаточно быстро. Я не могу заставить воду уйти отсюда, Бучино. Она и есть город.
– Я знаю об этом.
– В таком случае тебе, быть может, стоит научиться смотреть на нее по-другому.
Я вновь качаю головой.
Она игриво прижимается ко мне всем телом.
– Ну же, попробуй. Взгляни на нее. Вот она – прямо перед тобой.
Я смотрю. Под солнцем разыгрался ветерок, отчего поверхность воды покрылась игривыми барашками. Если бы я был рыбаком и узрел бы сейчас, как по ней ко мне идет человек, я бы наверняка отшвырнул в сторону свои сети и пошел бы вместе с ним, пусть даже все кончилось бы тем, что Его церковь продавала бы отпущение грехов богачам и осуждала бедных.
– Видишь, как играют на ее поверхности свет и ветер, как вся она сверкает и искрится? А теперь представь себе город. Вообрази все эти богатые особняки с их лепниной и фресками или огромной мозаикой на Сан-Марко. Каждая из них составлена из тысяч крошечных фрагментов цветного стекла, хотя поначалу ты не замечаешь этого, потому что глаз воспринимает картину в целом. Теперь снова посмотри на воду. Зажмурься крепко-крепко. Видишь? Все то же самое. Поверхность, состоящая из миллионов фрагментов воды, освещенных солнцем. И так не только с морем. Подумай о каналах, о том, как дома отражаются в них, неподвижные и безупречные, словно в зеркале; и только когда дует ветер или проплывает лодка, отражение дробится и дрожит. Не помню, когда я впервые заметила это, – наверное, тогда я была совсем еще маленькой, потому что иногда мне дозволялось гулять с мамой или Мерагозой, – но я до сих пор помню волнение, которое испытала при этом. Венеция вдруг оказалась не такой уж солидной и прочной, она была сделана из разных кусочков, фрагментов стекла, воды и света. Мама думала, что у меня болят глаза, потому что я все время щурилась на прогулке. Я пыталась объяснить ей, в чем дело, но она не понимала. Она все смотрела на то, что было впереди. У нее не оставалось времени на выдумки и фантазии. Долгие годы я думала, что, кроме меня, этого не видит больше никто. И это была моя тайна. А потом, когда мне исполнилось тринадцать и у меня начались кровотечения, она отдала меня в монастырь, чтобы там меня научили правилам приличия и сберегли мой драгоценный камедный клей на квасцах, и тогда это все вдруг отобрали у меня. Больше не стало ни воды, ни света. Куда бы я ни посмотрела, повсюду был один только камень, кирпич и высокие стены. И мне стало казаться, будто я похоронена там заживо. – Она умолкает ненадолго. – Те же чувства я испытала, когда мы впервые приехали в Рим.