Еще одна станция

– Потом от яиц покрыто больше вещей, чем ты можешь себе представить, – задумчиво говорит Нико. – Пот от яиц, в общем-то, вокруг нас.

– Ладно, тогда пропитаны потом от яиц, – возражает Майла. – Замаринованы, как индейка на День благодарения, в поте от яиц. Такая у нас была ситуация.

– Может быть, мы не будем говорить о поте от яиц перед ужином? – спрашивает Огаст.

– Хорошая мысль, – соглашается Майла.

Нико поднимает взгляд от горшка с томатом на Огаст – у него такое же лицо, как и у Нудлса, когда он чует запах бекона.

– Что с тобой? Кто тебя обидел?

Жизнь с экстрасенсом – заноза в заднице.

– Просто… ох, это так тупо.

Майла хмурится.

– Кого нам надо обвинить в убийстве?

– Никого! – говорит Огаст. – Просто… вы слышали, что на днях «Кью» застрял на несколько часов? Я была в нем, и там была одна девушка, и я думала, что у нас был, ну, тот самый момент.

– О черт, правда? – говорит Майла. Она переключилась на перец и теперь режет его с безрассудным энтузиазмом, дающим понять, что ей плевать, если потом палец придется пришивать обратно. – Ох, это как в фильме с Кейт Уинслет. Совместное выживание. Вам пришлось прижиматься голыми друг к другу, чтобы согреться? Вы теперь связаны травмой на всю жизнь?

– Там было градусов двадцать, – говорит Огаст, – и нет, на самом деле я подумала, что у нас особый момент, поэтому пригласила ее выпить, но она отказалась, так что теперь я просто найду для себя новый маршрут и, надеюсь, больше никогда ее не увижу и забуду, что это произошло.

– «Отказалась» – как именно? – спрашивает Майла.

– Она сказала «нет».

– Как именно? – спрашивает Нико.

– Она сказала: «Прости, но я не могу».

Майла цокает языком.

– То есть не то чтобы ей это неинтересно, просто… она не может? Это означает все что угодно.

– Может, она не пьет, – предполагает Нико.

– Может, она была занята, – добавляет Майла.

– Может, она собиралась бросить свою девушку, чтобы быть с тобой.

– Может, она в какой-то сложной запутанной ситуации со своей бывшей и ей надо разобраться с этим, прежде чем начинать отношения с кем-то еще.

– Может, ее прокляла злобная ведьма, и она теперь никогда не сможет выйти из метро, даже для свиданий с очень симпатичными девушками, пахнущими лимоном.

– Ты мне говорил, что такое не может произойти, – говорит Уэс Нико.

– Конечно, не может, – увиливает Нико.

– Спасибо, что оценил мое лимонное мыло, – бормочет Огаст.

– Уверена, что твоя метро-малышка тоже его оценила, – говорит Майла, многозначительно играя бровями.

– Господи, – говорит Огаст. – Нет, там точно была какая-то нотка окончательности. Это значило не «пока нет». Это значило «никогда».

Майла вздыхает.

– Не знаю. Может, тебе надо подождать и попробовать еще раз, если ты ее увидишь.

Майле легко говорить, с ее губками бантиком, идеально подчеркнутым хайлайтером, самодовольной уверенностью и горячим парнем, но у Огаст сексуальная энергия, как у золотой рыбки, и такой же эмоциональный словарный запас. Это и была вторая попытка. Третьей не будет.

– Малыш, можешь достать мне тот зеленый лук из холодильника? – просит Майла.

Нико, продолжающий с пристальным вниманием изучать свою коллекцию самодельных спиртовых настоек, говорит:

– Секунду.

– Я достану, – говорит Огаст, встает и бредет к холодильнику.

Зеленый лук лежит на переполненной полке между контейнером с падтаем и чем-то, что Нико ферментирует в банке с тех пор, как Огаст здесь поселилась. Передав лук, она топчется, рассматривая фотографии на дверце холодильника.

Сверху: Майла с волосами выцветшего фиолетового цвета, оранжевыми на кончиках, широко улыбается перед надписью на стене. Размытый полароидный снимок Уэса, который дает Майле измазать его нос глазурью с капкейка. Нико, с отросшими волосами, корчит рожу при виде разложенных на уличном рынке редисок.

Ниже детские фотки. Крошечная Майла и ее брат, завернутые в полотенца, рядом со знаком, обозначающим пляж на китайском, двое родителей в небрежно накинутых платках и шляпах. И фотография ребенка, которого Огаст не может распознать: длинные волосы с розовым бантом сверху, надутые губы, платье Золушки, на фоне сверкает Диснейленд.

– Кто это? – спрашивает Огаст.

Нико прослеживает направление ее пальца и мягко улыбается.

– А, это я.

Огаст смотрит на него, его тонкие брови, ровную осанку и узкие джинсы, и, что ж, у нее возникал такой вопрос. Она по привычке наблюдательна, хоть и старается не делать предположений в таких вещах. Но на нее накатывает теплота, и она улыбается в ответ.

– А. Круто.

На это он хрипло смеется и хлопает Огаст по плечу, прежде чем направиться в угол рядом с Джуди, чтобы потыкать в стоящее там растение. Огаст готова поклясться, что эта штука выросла на треть метра с тех пор, как она тут поселилась. Иногда ей кажется, что это растение напевает себе под нос какую-то мелодию по ночам.

Забавно. Между ними четверыми прояснилась такая большая вещь, но в то же время это маленькая вещь. Имеющая значение, но в то же время не имеющая никакого значения.

Майла раздает тарелки, Уэс закрывает книгу, и они садятся на пол вокруг чемодана, делят палочки для еды и передают друг другу блюдо с рисом.

Нико увеличивает громкость «Охотников за домами», которых они с ненавистью смотрят по кабелю, украденному Майлой из соседней квартиры. Жена в этой паре продает печенье для лактации, муж проектирует витражные окна на заказ, у них есть бюджет размером $750 000 и сильная потребность в кухне с открытой планировкой и заднем дворе для их ребенка Каллиопы.

– Почему у богачей всегда самый ужасный на свете вкус? – говорит Уэс, скармливая брокколи Нудлсу. – Эти столешницы – преступление на почве ненависти.

Огаст смеется с набитым ртом, и Нико именно в этот момент решает стащить с книжной полки полароидную камеру. Он делает снимок Огаст во время ее нелицеприятного хохота и с кукурузой, застрявшей у нее в горле.

– Черт побери, Нико! – выдавливает она. Он смеется и шагает прочь в своих носках.

Она слышит щелчок магнита: он добавил фотографию Огаст на холодильник.

Этот день не кажется пятницей, которая все изменит.

Все то же самое, как и в любую другую пятницу. Побороться с душем за горячую воду (она наконец-то начинает осваиваться), впихнуть холодные остатки еды себе в рот, доехать до кампуса. Вернуть книгу в библиотеку. Уклониться от распускающего руки незнакомца рядом со стендом с фалафелем и обменять чаевые на бутерброды. Подняться обратно по лестнице, потому что ее не зовут Энни Депрессант и ей не хватает смелости просить в «Попайс» служебный лифт.

Переодеться в футболку «Блинного Билли». Замазать круги под глазами. Сунуть нож в задний карман и пойти на работу.

По крайней мере, думает она, «Билли» будет всегда. Тут Уинфилд, мягко объясняющий про блюда дня новому сотруднику, который выглядит таким же до усрачки напуганным, какой наверняка выглядела Огаст в свой первый день. Тут Джерри, ворчащий над сковородкой, и Люси, сидящая на столешнице и следящая за этим всем. Как и метро, «Билли» существует для нее каждый день, константа посреди ее запутанной нью-йоркской вселенной – тусклая, пропитанная жиром звездочка.

В середине смены она видит это.

Она ныряет в задний коридор, проверяя телефон: сообщение от мамы, десяток уведомлений в квартирном чате, напоминание пополнить проездной. Она смотрит в стену, пытаясь вспомнить, работает ли билетный автомат на ее новой станции, жалея, что ей пришлось поменять весь свой маршрут…

И – ох.

Стены «Билли» увешаны сотнями фотографий, разносортные рамки сталкиваются друг с другом, как костлявые плечи. Огаст провела много странных часов между наплывами посетителей, считая знаменитостей, которые тут ужинали, винтажные фото с «Доджерс», втиснутые между Рэйем Лиоттой и Джудит Лайт. Но есть одно фото, в полуметре слева от двери мужского туалета, десять на пятнадцать цвета сепии в синей жемчужной рамке. Огаст наверняка тысячу раз скользила по нему взглядом.