Безвременник

– Перестань! – прокричал Саймон. – Перестань, – повторил он тише. – Ты не можешь представить тогдашнего положения. Кругом враги. Отовсюду мы ждали опасности. И изнутри тоже. Тебе легко судить! Вообще, вам, молодым. Вы во всём, что раньше было не так, обвиняете старших, и с каким энтузиазмом!

– А вы всегда на объективные трудности ссылаетесь! Хотя, – Филипп развёл руками, – если разобраться, это естественно, отец. Промазавший по мишени снайпер грешит на винтовку, хотя, может быть, виноват сам. Тот же, кто наблюдает за ним со стороны, обзовёт его косым, хотя вполне возможно – там и вправду сбит прицел. Придёт время, и наши дети будут пенять нам. За что – найдётся!

Саймон не принял примирительного тона сына:

– Заметь, Филипп, всякая деятельность оценивается по конечному результату. Твой снайпер промахнулся. Но промахнулись ли мы? Вот они, результаты, изволь! Под руководством Никандра мы, ядро Движения, избежали разгрома. Он, Никандр, сумел договориться с правительством Финикии о переселении нас сюда. Теперь нас – триста тысяч здесь и не менее в других землях! Мы – реальная сила. У нас свои заводы и кооперативы. В твои годы я, ты знаешь. Ты родился, когда я сидел за то, что пытался обеспечить своему будущему ребёнку человеческую жизнь. Без грязи и недоедания. И добился-таки этого! Ты окончил университет, имеешь всё. В результате, обрати внимание, нашей борьбы, Никандра в том числе! – Слушая себя, Саймон всё больше утверждался в своей правоте. От его былой неуверенности не осталось и следа.

– Не исключено, – произнёс он не без пафоса, – что мы ошиблись тогда с Урией. Да, да! Не делай такого лица, ты вовсе не ошарашен, ты именно это предполагал от меня услышать, хоть и иронизируешь сейчас. Мы действительно делали большое дело и не могли рисковать. Не могли!

Филипп вздохнул, вытянул руки вперёд, посмотрел на кончики пальцев.

– Знаешь, – проговорил он, – для меня сейчас главное не в том, есть ли подлинник письма или нет, а в том, что оно в принципе может быть подлинным. И ты меня в этом убедил. Но послушай, что же выходит: правда одного человека может мешать общей большой правде множества людей? Разве так должно быть?

Саймон недовольно поморщился.

– Детский максимализм – должно быть, не должно быть. Ты меня удивляешь, сынок. Весь мир несовершенен. Всегда что-то не так, не решено, не доделано. Главное надо видеть, понял? Глав-но-е.

– А что главное, что? – вскинулся Филипп. – Вот Фотий проповедовал всеобщее равенство. И где оно? В общине его последователей? Не вижу. Одни затягивают пояса, у других через пояс пузо свешивается. И первые завидуют вторым, а те прибирают к рукам власть. Это даже хорошо, что в Конгрессе всё решают трое известных тебе лиц, которым наплевать на двадцать семь остальных. А то таких орлов в последние годы наизбирали…

Он умолк.

– Не то что-то с тобой, – устало произнёс Саймон. – Не то. Давай-ка вот что – пойду я. А ты успокойся и не забывай, что ты уже не студент неоперившийся. Ты – офицер! Студентам можно. Тебе нельзя. И… это самое… держи меня в курсе насчёт того, кто называет себя сыном Урии. Проводи меня.

– Ты обиделся?

– Дело не во мне – в тебе.

– Как сядешь за руль, ты же выпил?

– Ерунда, мышиная доза! Пойдём.

– Сейчас, оденусь…

Филипп поймал себя на том, что противится отъезду отца только из вежливости. И осознанная эта неискренность оказалась самым неприятным ощущением, оставшимся после разговора.

Они молча спустились вниз.

– Прости, – сказал Филипп, когда Саймон взялся за ручку двери автомобиля, – не нужно было говорить с тобой об этом. Но, – он невесело усмехнулся, – тогда с кем? Прости.

Саймон ничего не ответил на раскаяние сына и вдруг спросил:

– Этот парень похож на отца?

– Да.

Саймон кивнул, устроился на сиденье, включил зажигание.

– Пока.

– Счастливо.

Когда машина скрылась из виду, Филипп медленно побрёл к подъезду. Поднялся к себе. Взяв копию письма, вышел на балкон. Облокотился на перегородку и принялся тщательно рвать лист, наблюдая, как плавно летят, исчезают в темноте кусочки бумаги.

4

Хождение по камере начало утомлять Марка. Занялся было выколупыванием штукатурки из выбоины в стене, затем сел в углу, заложил руки за голову. Ещё в Египте, обдумывая будущую свою поездку, он допускал, что может угодить в подвалы Когорты общинного спокойствия. Более того, боясь признаться самому себе, вопреки логике, желал этого.

Он отправился в Финикию, не сообразуясь с доводами разума, будучи терзаем жгучим желанием во что бы то ни стало добиться оправдания отца. У него не было сколь-нибудь чёткого плана действий. Лишь одно знал точно: Это должен сделать лично он, Марк Рубин, и никто другой. В то же время внутренне он сознавал, что воплощение задуманного в жизнь может оказаться делом весьма тяжёлым, и оттого испытывал постоянные колебания. Избавить от них могла лишь ситуация, когда некуда будет отступать, когда он вынужден будет идти только напролом.

И избитый бдительными, в страхе своём (именно – в страхе, он был уверен), общинниками, Марк не пал духом. Хотя свои намерения сдать его в Когорту те в секрете не держали. Оказавшись в полицейском участке, он принялся, не суетясь, просчитывать возможный ход дальнейших событий.

Позже, переступив порог камеры Центра КОС, он не сомневался в том, что всё идёт так, как ему бы хотелось. Тот молодой, видимо, перспективный бюрократ, который лениво допрашивал его в участке, конечно, доложил по инстанции. И наверху, возможно, на самом, теперь решали, как приветить сына покойного Урии Рубина. Оставалось ждать.

Однако здесь, в осязаемых, а не смоделированных воображением, холодных стенах Центрова подвала Марка постепенно стало одолевать ощущение бессмысленности затеянного. Оно постепенно крепло по мере того, как не спешила наступать ожидаемая им развязка. Оно находило себе все новые мысленные подтверждения. Марк выискивал в своих действиях возможные ошибки и с каждым разом находил их всё больше. Очень скоро он начал чувствовать, что теряет над собой контроль.

Этому способствовала и окружающая обстановка. Камера, куда его поместили, не имела окон. Плоский матовый светильник, прилепившийся к потолку, включался снаружи в разное время и на разный срок. То надолго погружал камеру во мрак, то, как теперь, горел, кажется, целую вечность.

Довольно скоро Марк перестал ориентироваться во времени. Звуки голосов не достигали ушей с того момента, как за его спиной впервые клацнула засовами тяжёлая дверь. Его попытки вытащить хоть слово из приносящих еду охранников, оказались тщетны – тех явно проинструктировали не общаться с ним. Замкнутое пространство, в котором находился Марк, вскоре стало ассоциироваться у него с какой-то живой средой. Подобно заманившему в своё лоно хищному растению, оно медленно переваривало его, высасывая всё, питающее жизнь, дающее силы.

Всякий раз при мысли о том, что задуманное может не сбыться, им овладевал удушливый приступ отчаяния. Он впервые явственно ощутил страх перед смертью. Но неизмеримо больше был страх перед возвращением к прежней жизни – жизни сына предателя. Нет, он не может не добиться своего. Всё, что угодно, только не это! Тем более теперь, когда с детства слышанное об отце оказалось неправдой. Плюнуть всем в рожу! Тем, от кого претерпел он так много унижений, тем, кто просто считал себя вправе презирать его, узнав, чей он сын. Плюнуть, смачно плюнуть в рожу!

Марк уже не мог определить, что в конце концов для него важнее – восстановление честного имени отца, которого не помнил и которого даже теперь продолжал против разума ненавидеть, или утверждение своего права на месть.

Снаружи кто-то подошёл к двери, посмотрел в глазок. Загремел вставляемый в замок ключ. Марк внутренне напрягся, хотя в подобных случаях на пороге неизменно возникал молчаливый страж с миской свекольной или овсяной похлебки и прикрытой куском чёрствого хлеба кружкой воды. Однако на сей раз охранников оказалось двое. Один, полный, судя по чертам лица, финикиец, подошёл к нему.